Я присел на край его постели. Мы стали болтать, как в старые времена. О вещи, над которой я в тот момент работал, о моих лекциях для молодых хорошеньких дам. Он шутил по этому поводу и выглядел уже совсем иначе, не так, как еще пару часов назад. Заговорил взволнованно о Бразилии, о гостеприимстве и красоте этой страны, которая отнеслась к нему почти по-отечески. Когда я, наконец, поднялся, стал прощаться и подошел к двери, он вдруг окликнул меня, я остановился: “Послушай, дорогой, ты можешь взять мою машинку. Она мне больше не нужна”. – “Не нужна?” – удивился я. “Я куплю Лотте новую. Мы не хотим с этой таскаться”.

Разумное объяснение, конечно. Но просто так передаривать машинку, на которой за много лет было написано столько писем и рукописей, принесших и успех, и славу! “И все-таки возьми ее с собой, – сказал он. – Она еще совсем новая. Возьми ее как подарок за свой визит”. <…> С тех пор я все свое и даже эти небольшие воспоминания печатал на этой машинке».

На этой старенькой пишущей машинке, хранящейся сегодня в музее Стефана Цвейга в Зальцбурге, Йоахим Маас набирал рукопись автобиографической книги «Волшебный год», свой самый знаменитый роман в двух частях «Дело Гуффе», книгу-биографию о Генрихе фон Клейсте, несколько пьес и очерков, включая и «Последнюю встречу» с Цвейгом.

Встречи с воссоединенными друзьями-эмигрантами в Соединенных Штатах Америки в один прекрасный день закончились, как и сами дни пребывания Цвейга в этой относительно свободной стране. Стефан всерьез опасался, что Европа в скором времени «совершит самоубийство», что Гитлер выиграет войну и оружием, кровью изменит прежний мир до неузнаваемости. В третьей, пятой, десятой отчаянной попытке возродить свою волю к жизни он, как капитан корабля, в последний раз берет курс на Бразилию и вместе с верным экипажем в лице Шарлотты плывет в страну, где цвет кожи и разрез глаз даже в 1941 году не представляли ни угрозы, ни препятствия.

Бразильское завещание

Он хочет броситься в смерть как в торжественную брачную постель, и в изумительном сплетении чувств (его эротика, никогда не находившая своего русла, изливается во все глубины его натуры) он мечтает о смерти как о мистической любовной смерти, как о вдвойне блаженной гибели{416}.

Бежевый кожаный чемодан был битком набит потрепанными книгами – Гёте, Толстой, Гомер, Бальзак, Шекспир, Максим Горький. К этому батальону непобедимой армии уже в Бразилии со своим главным оружием, бесценным жизненным «Опытом», присоединится Мишель де Монтень. 15 августа 1941 года верный пехотинец вышеназванных победителей отправится в последний бой. В бой не на жизнь, а на смерть, причем смерть самоубийственную. В бой за отстаивание своих представлений и принципов о будущем мире, в бой за каждый новый прожитый день, дерзко и насильно отнимаемый у гуманистов вроде него проклятыми фашистами.

«Только теперь, когда их сгоняли всех вместе и подметали, словно мусор на улицах, – директоров банков из их берлинских дворцов и синагогальных служек из ортодоксальных общин, парижских профессоров философии и румынских извозчиков, обмывателей покойников и лауреатов Нобелевской премии, концертных певиц и плакальщиц на похоронах, писателей и винокуров, владельцев и неимущих, великих и маленьких, верующих и свободомыслящих, ростовщиков и мудрецов, сионистов и ассимилировавшихся, ашкенази и сефардов, праведников и грешников, а позади них еще оробевшую толпу тех, кто полагал, что давно уже избежал проклятия, крещеных и смешанных, – теперь вот впервые за сотни лет евреям снова навязывали общность, которой они давно уже не чувствовали, возвращающуюся вновь и вновь со времен Египта общность изгнания»{417}.

Двенадцатидневное путешествие на корабле «Уругвай» завершилось в порту Рио-де-Жанейро. Коган уже давно получил письмо с просьбой подыскать в Петрополисе «маленький домик, вроде того, что Вы описывали». В письме Цвейг пожаловался на депрессию, усталость, сказал, что завершил автобиографию и книгу о Веспуччи. Попросил держать в секрете его приезд, пояснив, «что в такую эпоху, как наша, никогда нельзя знать наверняка, не возникнут ли в последнюю минуту еще какие-нибудь препятствия».

Абрао Коган, конечно, поможет подавленному отчаянием писателю и другу – на какое-то время утаит от общественности, что великий европеец поселится в 65 километрах от Рио, в городке, где некогда располагалась летняя резиденция бразильских императоров. Никому, кроме своей верной жены Паулины, он не расскажет, что арендованное на улице Гонсалвес Диас, 34, бунгало состояло из трех крошечных комнат в 40 квадратных метров. Да и предметов мебели у хозяйки Маргариты Банфилд было относительно мало – две железные кровати и тумбочки, дубовый стол на кухне, потертое кресло, расшатанные стулья и книжная полочка в «кабинете». Именно полочка, одна, и слово «кабинет» не обойдется без кавычек – о бо`льшем к концу жизни загнанному в угол писателю и не мечталось. Судьба не сулила ему еще хоть когда-нибудь собственными руками расставить тысячи книг, которые остались в домашней библиотеке в Зальцбурге и лишь частично были вывезены в Бат. Счастливого и стабильного прошлого не вернуть. Отныне известняковые стены бунгало стали границами его вчерашнего, сегодняшнего и завтрашнего мира, границами вселенной Стефана Цвейга.

Петрополис во все времена был излюбленным местом отдыха и курортом для состоятельных жителей Рио. Их притягивали туда более мягкий климат, горы, атмосфера уединения и покоя, где Стефан и Лотта очень надеялись прийти в себя, выдохнуть накопившуюся усталость. Почувствовав после переезда прилив бодрости и свежих творческих сил, он писал Фридерике о том, какую красоту наблюдал с веранды. Писал о доброте соседей и поклонницах, приносящих к порогу дома свежие цветы, о том, что война и раздираемая на части Европа стали от него еще дальше. С восторгом говорил об осликах, пасущихся у дороги, о том, как они ритмично двигали хвостиками во время прогулки и как он их любит. «Ты не представляешь, какое утешение для меня в этой природе. Люди здесь по-детски трогательны. Жизнь вокруг умиротворительна. Нет никакой спешки. Но, к сожалению, нет и почты…»

Но уже спустя месяц (27 октября 1941 года) от прежнего оптимизма и задора и след простыл. Он писал ей о душераздирающих переживаниях и страхах, от которых теперь не удавалось избавиться даже ночью. «Ужас, который у меня вызывают нынешние события, возрастает до бесконечности. Мы только на пороге войны, которая по-настоящему начнется с вмешательством последних нейтральных держав, а затем наступят хаотичные послевоенные годы. Я совершенно не в силах заниматься чем бы то ни было. К тому же еще эта мысль, что никогда уже не будет ни дома, ни угла, ни издателя, что не смогу больше помогать своим друзьям – никому, потому что все это связано.