крылатое выражение одного эндецкого политика, который сказал о Пилсудском, что тот вышел из трамвая социализма на остановке «Независимость». «Если б я мог родиться заново, то хотел бы быть сыном богатого банкира. Тогда бы мне не пришлось ничего писать», – признался он в 2000 году[1218].

К концу века писатель, кажется, и сам смирился с тем, что былой популярности не вернуть. Так, придя в июне 1999 года на встречу с читателями, он выразил удивление, что кто-то явился поглазеть на него. Признался, что взял домино на случай, если никого не будет[1219]. За границей тоже не все бывало гладко. Во-первых, там частенько издавали Лема пиратским способом. «Моя популярность зиждется на том, что меня ужасно обкрадывают, – жаловался Лем на той самой встрече с читателями, куда принес домино. – Недавно увидел свой „Солярис“ на белорусском языке, немного удивился. А еще слышал о китайском издании…»[1220] Во-вторых, даже те, кто сотрудничал с Лемом, бывало, подводили его. Немцы очень долго носились с идеей экранизации «Насморка», даже перечислили Щепаньскому и Лему гонорар, но фильма так и не сняли. С австрийцами тоже иногда случались недоразумения. 15 марта 1989 года Щепаньский записал: «Сташек сердит. Австрийцы заблокировали его счет на покрытие налогов, от которых он был освобожден, поскольку заработал эти деньги не в Австрии»[1221].

С годами Лем становился все более нетерпим и раздражителен. Даже Барбара призналась как-то Щепаньскому, что муж стал «болезненно деспотичным»[1222]. В июне 1993 года Щепаньский пытался помирить Лема с 45-летним журналистом и социологом Станиславом Ремушко, который недолгий период, с 1988 года по май 1993 года, состоял в переписке с ним, а потом, рассорившись, грозил опубликовать эти письма. Куда там! Лем наотрез отказался идти на уступки.

Лем порвал с Канделем и Орамусом, судился с Роттенштайнером, послал «разводное письмо» Бересю, чуть не разругался с Яжембским и даже с родным сыном умудрился рассориться, когда тот, к разочарованию родителей, летом 1993 года вернулся из США, чтобы стать переводчиком, хотя мог бы работать в Принстоне. А когда в сентябре 1990 года краковское отделение Объединения польских писателей наградило 53-летнюю ученую Марту Фик за книгу «Польская культура после Ялты. 1944–1989», Лем хотел выйти из организации, так как Фик обошла вниманием его творчество[1223]. Писатель, видимо, и сам осознавал, что не в меру колюч. «Написано: возлюби ближнего, как самого себя. Но я себя не очень-то люблю», – признавался он[1224].

Впрочем, что касается Канделя, не Лем был инициатором их разрыва. Он рассказывал в 2003 году: «Оказывается, финансовая мотивация важна. Есть такой писатель Филипп Рот. Он сказал Канделю – в 60-х годах это было, – что через несколько лет книги Лема станут в Штатах бестселлерами. И он тогда „прицепился“, как я это называю, к моему воздушному шару. Думал, что взлетит вместе со мной. А потом оказалось, что тиражи скромные и расходятся тяжело, поскольку то, что я писал, фронтально сталкивалось с типичной американской фантастикой. И тогда Майкл Кандель просто вышел. Надоело ему. Понятное дело, у него же семья»[1225].

Куда драматичнее обстояло дело с Роттенштайнером, с которым Лем в 1991 году заключил наконец контракт: согласно ему агент получал процент от изданий Лема по всему миру, кроме немецкоязычных территорий и бывшего советского блока. Однако спустя четыре года Лем передумал. «Когда меня начал обкрадывать мой австрийский агент, я подал на него в венский суд <…> – рассказывал он в 2002 году. – Разумеется, проиграл. Мой адвокат сказала, что поляк не может выиграть в австрийском суде <…> Мало того что он меня обокрал. Договоры были так составлены, что он по сей день получает некоторые мои гонорары. Здесь – тысячу долларов, там – пять тысяч. Тихо сидит и обкрадывает меня»[1226]. У Роттенштайнера, понятно, была своя версия событий: он устал от того, что писатель то и дело подставляет его, сначала соглашаясь на договоры с издательствами, а потом требуя их пересмотра; к тому же Лем вдруг захотел, чтобы в США его интересы представлял другой агент, а когда Роттенштайнер, утомленный его непостоянством, перенаправил Лема к варшавскому представителю издательства Suhrkamp Verlag (подобно тому, как сам Лем когда-то поступил с Диком), писатель разорвал с ним отношения и подал в суд. Это произошло в 1995 году, вскоре после того, как экранизацией «Солярис» заинтересовался Ричард Гир. Вероятно, именно с этим было связано поведение Лема, который среди прочего вдруг потребовал прописать в договорах его исключительные права на фильмы (чего раньше не было). Судебный процесс тянулся пять лет (до 2000 года) и закончился тем, что писатель не только проиграл, но и должен был возместить судебные издержки, а также оплатить услуги переводчика и адвокатов обеих сторон. Слабым утешением ему служило то, что бывший агент хотя бы обещал не публиковать их переписку[1227].

На Яжембского Лем обиделся, когда тот в 1997 году вдруг вознамерился поехать на стипендию в Гарвард, вместо того чтобы писать предисловия к собранию сочинений писателя (правда, конфликт скоро уладили благодаря посредничеству Барбары)[1228]. Орамус взбесил его в августе 1999 года, когда в журнале «Новая фантастика» опубликовал вариацию на тему «Возвращения со звезд»[1229]. Тогда отношения удалось сохранить, но потом Орамус нелицеприятно высказался о книге сына Щепаньского, и Лем отвернулся от него окончательно.

Самые же противоречивые отношения связывали Лема с Бересем. Книга интервью, которые Бересь взял у Лема в 1981–1982 годах, превратилась в основной источник информации о жизни писателя. К ней обращались все, кто хотел узнать что-то о творческом пути Лема. Но в 1990 году Бересь вдруг издал на страницах лондонского польскоязычного журнала «Пульс» большой текст о «романе» Лема с соцреализмом[1230], что писатель воспринял как погоню за дешевой славой разоблачителя. После этого, по словам Береся, Лем оборвал с ним все связи, «навсегда заблокировал переиздания и переводы книги интервью, разругал лично и публично». Спустя два года Лем еще и взялся письменно опровергнуть статью Береся, воспользовавшись для этого своей рубрикой в «Одре» под названием «Сильвические размышления». Как выяснилось, Лема задел не только рассказ о его идеологизированных текстах 1940–1950-х годов, но и замечание о «фригидности» доктора Носилевской из «Больницы Преображения». Бересю все это показалось смешным и грустным. «Даже ребенок в Польше знает, что в вопросах женщин и секса у Лема перо из камня, а чернила из олова <…> – ответил он писателю в той же „Одре“. – Чувственной психологии и эротизма в книгах Лема не