огромными руками-ногами и маленькой, несуразной головой, нелепо торчащей над могучими плечами. Одетый лишь в заскорузлый, одеревеневший от грязи кожаный фартук, тролль безучастно сидел на земле, тупо глядя прямо перед собой; Гэдж заметил, что он был прикован к каменной стене крепостицы прочными и длинными стальными цепями.

— Кто это? — прошептал Гэдж. — Зачем он здесь? — Подобных созданий ему до сих пор видеть не доводилось. Каграт оглянулся на тролля с брезгливым неудовольствием.

— Этот, что ли? Привратник, кто же еще. Надо же кому-то ворота открывать-закрывать, они все-таки не два фунта весят… А этому дундуку — как игрушка.

— А зачем он… прикован к стене?

— Да чтоб гулять не пошел, надо полагать. И потом на них, на троллей, знаешь, находит иногда… случаются всякие буйные припадки, они тогда готовы всех, кто под руку подвернется, в клочья порвать. Да он и всегда тут сидит, сколько я помню.

— Всегда?

— Ну да. Вроде бы его еще мальцом несмышленым изловили, сюда приволокли и приковали… Вот он с тех пор и сидит — а чего ему еще делать-то?

Каграт откровенно недоумевал, какого лешего мальчишка пристает к нему с такими дурацкими расспросами, сам-то он никогда об этом не задумывался: ну сидит тролль — и пусть себе сидит, такая уж его троллья доля… Но Гэдж ужаснулся до глубины души: силы небесные, с содроганием сказал он себе, до чего же это отвратительная и страшная участь — всю жизнь сидеть возле каких-то грязных ворот, и больше нигде не бывать, ничего не знать, не видеть и не слышать, кроме хмурых орочьих морд и вялой ругани караульщиков. Чего ж тут удивляться «буйным припадкам» этого бедолаги, любой бы остервенел от такого скотского существования.

— А кто же его кормит? — продолжал он выспрашивать у Каграта, которого, судя по его мрачному виду, уже порядком допекло это назойливое и неуместное любопытство. С раздражением орк отозвался:

— Да эти… козявки. Снаги. Кормят его и дерьмо за ним убирают.

— Какие снаги?

— Да вот эти. — Каграт кивком указал на двоих невысоких малохольных орков, которые как раз тащили мимо носилки с какой-то тяжелой, завернутой в рогожу кладью. — А ну шире шаг, с-сволочи, шушера вонючая, ползёте, как улитки, кнутом вас как следует угостить на закуску? — злобно, по-хозяйски рявкнул он на несчастных «козявок», и те, как по команде, одновременно вздрогнули, разом втянули головы в плечи и, поджав хвосты (по крайней мере, у Гэджа мелькнула именно такая мысль, хотя никаких хвостов, конечно же, у них не имелось), засеменили прочь еще поспешнее, спотыкаясь и пошатываясь, трудно дыша от усталости и натуги.

— Зачем ты так! — с негодованием сказал Гэдж Каграту, глядя вслед хромающим оркам: у одного, шедшего позади, беспрерывно спадал с ног расхлябанный сапог, отчего походка его была особенно вихляющей и жалкой. — Ты же видишь — им и без того тяжело.

— Вижу, — Каграт злорадно ухмыльнулся. — Было бы им легко — они у меня щас вообще галопом поскакали бы, никакой породистый рысак бы не догнал. Ясно?

За разговором они немного отстали от обоза, который тем временем уже сошел с большака, направляясь к длинным и низким, похожим на лошадиные стойла постройкам с крохотными оконцами под крышей — множество таких однообразных строений тянулись чуть поодаль от дороги унылыми, бесконечными и безобразными улицами. Каграт подозвал Радбуга: «Отведи крысюков в бараки, я пока пойду доложусь… устрой там все, как положено, ну, ты знаешь». «Хорошо, — Радбуг о чем-то коротко поразмыслил. — А чего с Шарки?» «Ах да, Шарки… — Каграт тоже на какое-то время задумался. — Ладно, пусть пока со всеми, я с ним потом разберусь». Радбуг ушел — а Каграт повел Гэджа дальше по главной дороге, которая восходила на холм, к воздвигавшемуся там монументальному тёмному строению, состоявшему из множества переходов и башен и тяжело попирающему землю мощными контрфорсами глухих каменных стен.

Замок нависал над прилегающими землями угрюмо и угрожающе, точно бдительный неусыпный надсмотрщик.

Он возвышался на взгорье чуть в отдалении — исполинский, массивный и мрачный, словно могучий дракон, распластавший на земле гигантские крылья и презрительно наблюдающий за суетой копошащихся вокруг него ничтожных созданий. Тракт втягивался в ворота Крепости ровным серым полотном; по сторонам дороги пролегали глубокие дренажные канавы, наполненные водой. Над канавами были переброшены деревянные мостки; кое-где в этих овражках копошились люди и «козявки», расчищая дренаж и укрепляя стены, дабы не позволить извергаемым болотистой почвой излишкам воды затопить возделанные клочочки земли — поля и огороды. Откуда-то издалека, из низких каменных строений, находящихся в стороне от дороги, доносился грохот молотов и гулкий звон истязаемого на наковальнях железа — там располагались кузни. С другой стороны тянуло жаром печей и кисловатым запахом квашеной капусты: несколько «козявок» разгружали стоящую возле дверей овощного склада телегу с картофелем. По большаку туда-сюда шныряли, что-то тащили, куда-то бежали озабоченные и хлопотливые, как муравьи, снаги; мимо молодецки протопал отряд уруков, потом Гэдж увидел еще одного тролля — этот равнодушно волочил на повозке что-то исключительно громоздкое и тяжелое, понукаемый воплями и бранью суетящихся вокруг орков. «Козявки» — малорослые, щуплые, нескладные, шарахающиеся от солнечного света орки с длинными, чуть ли не до колен руками и кривоватыми ногами — вообще мелькали и там и тут. Они были визгливы, неугомонны, сварливы, многочисленны и исполняли в Дол Гулдуре самую грязную и черную работу, служили, что называется, каждой бочке затычкой («каждой заднице подтиркой», как говаривал Каграт), и являлись самой дешёвой и легко заменимой рабочей силой. Их даже не допускали в Замок — они ютились в бараках и землянках, кишащих паразитами, пропитанных сыростью и порой затапливаемых при подъёме воды; они всех боялись, всех ненавидели и всегда были биты, хромы и больны. Главными «боевыми силами» Дол Гулдура считались уруки, которых с малолетства обучали воинскому умению и искусству обращаться с оружием; они квартировали в казармах и помещениях Крепости, пользовались привилегиями начальственного состава и сами себя считали «сливками» и элитой, что и не упускали при малейшем удобном случае напомнить всем остальным. Частенько встречались и люди: желтокожие вастаки, темноволосые северяне, «соломенноголовые» роханцы в серых холщовых рубахах; нельзя сказать, чтобы у них был очень уж грязный, голодный и неухоженный вид, да и впечатления замученных непосильным трудом рабов они не производили, — и все же почти у всех был какой-то нездоровый, землистый цвет лица, ввалившиеся глаза и нездоровый румянец на щеках, многих сотрясал частый надрывный кашель — верный признак чахотки или какой-то иной легочной хвори, отнюдь не удивительной в этом царстве сырости и болезнетворных испарений.