Валерий Яковлевич, в столице москворецкой,

Не изменяючи традиции купецкой,

Любвеобилен был, свои статьи вия:

Любил он Пушкина, конечно, — по закону,

Любил он Казина — для нежных чувств (до стону!)

И Маяковского для удовольствия.

«К вашей эпиграмме, — парировал Брюсов, — требуется эпиграф и комментарий, без этого она непонятна. Значит, она плоха»{36}. По форме эпиграмма действительно неудачна. Зато по содержанию она попала «в яблочко».

Приняв диктатуру пролетариата как социально-политический факт, Валерий Яковлевич считал, что ее естественным следствием станет пролетарская культура, которая «будет отличаться от капиталистической столь же сильно, как христианский Рим от Рима Августа»{37}. Звучит двусмысленно: он признавал историческую неизбежность смены языческого Рима христианским, но лично симпатизировал первому. Допустим, что симпатии Брюсова были на стороне новой культуры, соответствовавшей общественным реалиям. Но тут начинались вопросы. «Под „пролетарской поэзией“, — писал он в статье „Смена культур“, — например, одни разумеют — произведения, посвященные быту и идеологии пролетариата, другие — все, что пишется авторами-рабочими, третьи — нечто, по форме и содержанию непременно противоположное прежней „буржуазной“ поэзии. Так в число пролетарских поэтов то зачисляют Верхарна, то нет; то включают любого рабочего, скропавшего стишки, то мечтают о какой-то совершенно новой, еще небывалой литературе».

Новые поэты заявили о себе в 1917 году «Сборником пролетарских писателей» под редакцией Горького, Сереброва и Чапыгина. «Чтобы стихи можно было назвать „пролетарскими“, — заметил в рецензии Ходасевич, — мало того, чтобы авторы их принадлежали к пролетарскому классу: надо, чтобы самые стихи имели специфически пролетарский характер. […] Если редакторы сборника выделяют данные произведения в особую группу по некоторому классовому признаку, то в чем-нибудь должен же этот классовый признак выразиться. Должны же эти поэты чем-нибудь отличаться от прочих поэтов русских. Но тут-то и оказывается, что ни у кого из поэтов сборника никакого отличия от прочих поэтов нет. И темы, и настроения, и система образов, и структура стиха их давно известны по созданиям поэтов „не пролетарских“».

В течение следующих пяти лет качественных изменений пролетарская поэзия не претерпела, но, пользуясь поддержкой партии, стала претендовать на главенство в литературе. В первом выпуске «Художественного слова» Брюсов поместил статью «Пролетарская поэзия», в которой не смог четко объяснить, что это такое, даже используя работы своего старого приятеля Фриче — ведущего «красного» эстетика, считавшегося продолжателем Плеханова. Принципиально значим здесь лишь вывод о том, что мировоззрение важнее происхождения. В статье «Смысл современной поэзии» он признал пролетарских поэтов «определенным литературным течением, с определенными художественными и техническими принципами», но не назвал ни одного из них. В обзоре «вчера, сегодня и завтра» он заявил, что среди пролетарских поэтов «уже означились поэты значительного размаха мысли и мастера стиха», приведя в пример Садофьева, Гастева, Кириллова, Герасимова и Казина. Но в слове «завтра» звучало не только признание того, что будущее за ними. Это была надежда, которую предстояло оправдать.

Оправдалась ли она? Пришло ли в литературу поколение талантливых пролетариев по рождению, обладавших особым, пролетарским менталитетом? Создали ли они самостоятельную и творчески значимую школу? Мы знаем, что — нет. Понимал ли это Брюсов? Рецензии на книги пролетарских поэтов показывают, что зоркость изменила ему не до конца. Среди них он выделил группу «Кузница», пояснив: «Может быть, в стихах поэтов других пролетарских групп и гораздо правильнее пересказаны партийные и иные директивы, но стихи-то эти — пока бледны и по прочтении как-то безнадежно забываются». Сделав реверанс в сторону «кузнецов», перешел к делу. «Своей, новой формы поэты „Кузницы“ не создали». «С годами „Кузница“, застыв в традициях школы, оторвалась от жизни». «Нельзя безнаказанно желать быть поэтом и разрушать самое существо поэзии как словесного искусства, которое одно и то же и для буржуазных поэтов, и для пролетарских». Филипченко, «один из даровитейших поэтов „Кузницы“», «рабски повторяет приемы Уитмена». Стихам Герасимова «вредит пренебрежение поэта к фактуре отдельных стихов». Обрадович «пользуется старой техникой символистов и в этой манере пишет стихи на пролетарские темы». Неудивительно, что «кузнецы» остались недовольны{38}. Кириллов вспоминал, как Брюсов, показав ему банальные любовные стихи одного из них, спросил: «Что же здесь пролетарского? Я сам крестьянского происхождения — дед мой был крепостным мужиком, почему же я не могу назваться пролетарским поэтом? Ведь такие стихи ничем не отличаются от стихов, которые в свое время писали мы, символисты. Пролетарским поэтом я могу назвать только такого поэта, который дает новое пролетарское содержание и по-новому его воплощает»{39}.

В рецензии на книгу Безыменского «Как пахнет жизнь» Брюсов оспорил хвалебное предисловие Троцкого: «Чтобы человек с „октябрьскими“ мыслями и настроениями стал „октябрьским поэтом“, надо чтобы он и то, и другое умел претворить в поэзию. Просто перекладывать в стихи марксистские положения для этого недостаточно. […] Я боюсь, что Л. Троцкий поторопился, выдавая такую ответственную рекомендацию А. Безыменскому».

На что же оставалось надеяться? На молодежь, которая пока ничему не научилась и которую еще можно было чему-то научить.

Глава девятнадцатая

«С Пифагором слушай сфер сонаты»

1

Мечтой Брюсова было создать «консерваторию слова» — государственное высшее учебное заведение для подготовки разносторонне образованных литературных работников: не только поэтов, прозаиков, драматургов и переводчиков, но редакторов, журналистов, фольклористов и библиографов. Он участвовал в работе различных студий и курсов{1}, но понимал, что этого мало. Большевистская власть была падка на новое и небывалое — подобных учебных заведений не было нигде в мире — но ее требовалось убедить в необходимости такого учреждения, если не для мировой революции, то хотя бы для пропагандистских нужд. Идею активно поддержал Луначарский. Осенью 1921 года между ними состоялся разговор, который запомнила жена наркома:

«— Валерий Яковлевич, наконец, вас можно поздравить, теперь вы победили всех врагов и супостатов.

— Только с вашей поддержкой, Анатолий Васильевич. Без вас все бы провалилось… Надеюсь, вам не придется раскаиваться в том, что так энергично помогали нам; ведь это, в сущности, ваша идея.

— Безусловно. Ну, я уже поздравил вас, можете и вы поздравить меня»{2}. Насчет авторства идеи Брюсов, конечно, польстил собеседнику, но без помощи наркома успех был бы невозможен.

Высший литературно-художественный институт (ВЛХИ), как назвали «консерваторию слова», возник из слияния студии Лито Наркомпроса, курсов Дворца искусств, созданного в 1919 году по инициативе Луначарского, и Государственного института слова, влившегося в его состав в начале 1922 года. ВЛХИ получил помещение Дворца искусств — особняк графов Соллогубов на Поварской (дом 52), известный как «дом Ростовых»