Эта традиция характеризуется склонностью к эмпиризму и большим скептицизмом по отношению к обобщениям («методологическим индивидуализмом»); такие ключевые для «анналистов» понятия, как «структура» (structure), «конъюнктура» (conjoncture) или «ментальность» (mentalité), чужды английским историкам и трудно переводимы в их систему понятий. Поэтому работы многих французских ученых оказались, как отмечает Бёрк, мало приемлемыми на Британских островах, а изысканность стиля Февра и кое-кого из его последователей приводила иных из его английских коллег «в неистовство», что довольно долго препятствовало появлению переводов книг историков Школы «Анналов» на английский язык. Первыми, кто воспринял исходившие из Парижа импульсы, были английские историки-марксисты Эрик Хобсбоум, Родни Хилтон, Эдвард Томпсон и другие видные специалисты[424].

Книга Бёрка невелика по объему, поэтому далеко не все существенные аспекты «Новой исторической науки» нашли в ней должное освещение; местами хотелось бы более пристального внимания автора к тем или иным историкам.

Тем не менее книга охватывает историю «Новой исторической науки» на всем ее протяжении. Бёрк рассматривает деятельность трех поколений французских историков-«анналистов»: первое представлено «отцами-основателями» «Анналов» Блоком и Февром; второе — Фернаном Броделем и стоявшими собственно вне Школы, но тем не менее связанными с ней такими несхожими учеными, как близкий к марксизму историк-экономист Эрнест Лабрусс и историк демографии и ментальностей Филипп Арьес, ученый весьма консервативных политических ориентаций, препятствовавших его включению в движение «Анналов»; третье поколение ныне активно работающих историков — Жорж Дюби, Франсуа Фюре, Жак Ле Гофф, Эмманюэль Леруа Ладюри, Пьер Шоню, Пьер Тубер, Жан Делюмо, Кристиана Клапиш-Зубер, Пьер Губер, Марк Ферро и многие другие.

В отличие от тех авторов, которые склонны к обобщенному взгляду на «Новую историческую науку», Бёрк не упускает из виду существенных различий между разными течениями и потому предпочитает говорить не о Школе «Анналов», а о «направлении» или «движении» «Анналов». Нужно отметить, что и сами «анналисты» отрицают правомерность определения «Школа», подчеркивая отсутствие у них общей методологии или приверженности каким-либо обязательным принципам; это определение гораздо чаще применяется наблюдателями со стороны. (Ниже я возвращусь к вопросу о том, возможно ли выявить такие принципы, общие для этого историографического направления.)

Бёрк намечает смену интересов и научных ориентаций, присущих разным фазам истории этого направления[425]: от экономической и интеллектуальной истории к «геоистории», исторической демографии и истории ментальностей, переросшей со временем в историческую антропологию. Эти общие тенденции даются им не в обезличенно обобщенном виде, а с большим вниманием к индивидуальным особенностям творчества отдельных историков. Бёрк показывает, как менялось это направление исторического знания по мере выдвижения им все новых проблем, что вело к мощному расширению «территории историка» и обогащению методики исследования.

В книге вкратце обрисованы непростые отношения между историей и социальными науками во Франции. Их взаимодействие, разумеется, в принципе плодотворно, но во времена Февра и в особенности Броделя школа заявляла о своих претензиях на главенство над социальными науками, что, прибавлю от себя, чревато опасностью утраты историческим знанием его специфических особенностей по сравнению с социологией и экономической наукой.

Эта опасность, на мой взгляд, отчасти реализовалась в творчестве Броделя с его экономическим материализмом и преобладанием «геоистории». Я не могу не солидаризоваться с критическими высказываниями Бёрка по адресу патриарха французской историографии. «Структуры» и «время чрезвычайно большой протяженности» (la longue durée), о которых писал этот лидер школы послефевровского периода, превращаются под его пером из инструментов научного анализа в самостоятельные сущности. В этом смысле показателен ответ Броделя на заданный ему Бёрком (в 1977 г.) вопрос о том, какова, собственно, проблема, стоящая в центре его прославленной монографии «Средиземноморье и средиземноморский мир в эпоху Филиппа II»: «Моя главная проблема, единственная проблема, которую мне нужно было решить, заключалась в том, чтобы показать, как разные времена движутся с разной скоростью» (с. 39)[426]. Но время представляет собой не более чем параметр движения реальных человеческих коллективов. Бродель же, несмотря на некоторые оговорки, по сути дела, был склонен к реификации понятий «структура», «конъюнктура», «время большой протяженности»[427].

Бёрк подчеркивает глубокие различия в интерпретации исторического детерминизма Февром, признававшим определенное поле развертывания человеческой свободы, и Броделем, который эту свободу отрицал, а в событиях видел не более чем «пену» на поверхности «океана», таящего малоподвижные или вовсе недвижимые «структуры». Великолепный стилист и писатель, певец Средиземноморья, выдвинувший в качестве главного «персонажа» исторического исследования географический ареал, выдающийся организатор и лидер научного направления, Бродель, по справедливому утверждению Бёрка, был вместе с тем «лишен аналитической строгости». Ему был чужд интерес к истории ментальностей, символов и систем ценностей[428]. И потому уже не удивляет признание этого исследователя раннего капитализма, что Макс Вебер «вызывает у него аллергию…» (с. 50, 51).

В книге Бёрка предпринят анализ двух основных направлений, возникших в недрах «Новой исторической науки» в 60-е годы, — математизированной истории (которая, по выражению Леруа Ладюри, якобы представляет собой «революцию, полностью трансформировавшую профессию историка во Франции», — утверждение, по меньшей мере спорное, что выяснилось, когда мода на квантификацию стала спадать) и истории ментальностей (в которой Бёрк видит отчасти и реакцию на проповедовавшийся Броделем экономический и географический детерминизм, как и на всякий другой детерминизм, (с. 67).

В целом книга Бёрка может служить полезным введением в изучение наиболее важной и яркой страницы в истории исторического знания XX в. В ней, разумеется, далеко не исчерпана проблематика «Новой исторической науки», и ее анализ, вне сомнения, будет продолжен. Мне представляется, что одна из наиболее существенных проблем, остро поставленная именно в недрах этого историографического направления, — проблема исторического синтеза, проблема преодоления разрыва между изучением социально-экономических явлений и изучением феноменов культуры, проблема целостного охвата социально-культурной действительности. В какой мере современная наука подготовлена к достижению подобной «сверхзадачи» и осуществляет ее, в какой мере эта цель вообще достижима? Однако это особая тема, специально в монографии Бёрка не рассматриваемая[429].

Но мне хотелось бы сосредоточиться на содержании понятия «революции в истории», произведенной «анналистами». Собственно, понятие «революция» не Бёрком первым применено к этому течению; уже давно и не однажды писали о вызванном ими «коперниканском перевороте». Но, будучи вынесено в заглавие книги, это понятие приобретает ключевое значение. В чем же эта революция состоит? Вот вопрос, заслуживающий особого внимания.

Бёрк имел основание подчеркивать, что многое из того, что было сделано «новыми историками» и нередко рассматривается как их новаторский вклад, в том или ином виде было высказано еще и до них. В этой вязи всплывают имена таких классиков западной науки, как Мишле и Фюстель де Куланж,