Шрифт:
Закладка:
— Но как?
— Почем я знаю? Вот что — я буду здесь с вами, пока не начнет светать, и погляжу, куда вы денетесь. -
— И я, и я! — обрадовалась Гретхен.
— Кроме того — вы про лунную дорожку знаете?
— Я знаю, я по ней даже до каменных амбаров дохожу, — тут же похвасталась Гретхен.
— Не надо ничего этого, — хмуро сказал гусар. — Вы по доброте своей говорите, а нужна ли мне доброта? Мне назначено искупление. Может, даже… впрочем, нет, это я так…
— А доброе дело совершить — это в зачет разве не пойдет?
— Почем мне знать… Послушайте, я вам очень благодарен, мусью Боннар, но оставьте меня в покое. Поверьте, я буду с душевной теплотой вспоминать эту нашу беседу! — вдруг выкрикнул гусар. — Вы единственный, у кого достало духу!.. Но предоставьте меня моей судьбе!
— Отчего вы так упрямы?
— Оттого, что… Да оставьте вы меня наконец в покое! — ротмистр Скавронский вскочил на лошадь. — Прощайте!
Далее все было как обычно: посреди моста лошадь вздыбилась, перенеслась через перила и вместе со всадником беззвучно ушла на глубину.
— Сумасшедший, — сказал Адам. — Хотя, если двести лет вот этак кувыркаться, и спятить недолго…
— Нет, кавалер, — внезапно переменившись в лице, возразила Гретхен. — Он про искупление сказал, а я поняла… Мне ведь всяких кавалеров довелось принимать, еще когда в веселом доме служила, я ваши кавалерские затеи знаю… Иной чудила… ох, простите, кавалер… Иной с несчастной любовью к нам притащится, думает — так он ее под корень изведет, в грязи изваляется — и каменную стенку меж собой и своей красоткой поставит. Иной еще чего сочинит — чего на трезвую голову ни за что не понять… А этот — он чей-то грех искупает, точно вам говорю! Кабы свой — он бы так не упрямился! Свои-то грехи — они детским баловством кажутся. А когда кого полюбишь и на смерть за него пойдешь… Я-то ведь, дурочка, нож в сердце приняла оттого, что от любви отказаться не пожелала. Ну, что ты так глядишь?! Может, и всей-то любви было — на одну ночку, а за нее, за нее…
Гретхен разрыдалась.
— Надо же, и среди нашей братии страсти кипят… — пробормотал Адам. — А я вот как-то так жил, что только ремесло всей душой любил… вот оно мне покоя и не дает…
Делать все равно было нечего, и он подождал, пока Гретхен успокоится.
— Летняя ночь коротка, — сказал он девице, — пока время есть и лунная дорожка лежит, давайте посмотрим, откуда наш красавец на кобыле выскакивает. Я не заметил — из переулка, что ли?
Пошли смотреть и обнаружили заднюю стенку дома при соборе святого Гервасия, где с давних времен жил причт.
— Нет, тут ничего такого быть не могло. Такого, чтобы опрометью на мост скакать и в воду кидаться, — уверенно заявила Гретхен. — То есть, и среди святых отцов попадались кавалеры, но военного человека они бы в дом не впустили…
— А тут что было? — спросил Адам, показывая на здание, построенное в нынешние нелепые времена, какую-то пародию на стародавний стиль, похожую на театральный задник в пряничном средневековом вкусе.
— А тут был винный погребок, над ним сапожник жил с семьей…
— Погребок, значит… Любопытно, что от него сохранилось… Где окошко?
Про окошки здешних погребов Адам знал от брата Альбрехта. Земля в старом городе была дорогая, никто бы не стал ставить во дворе дровяной сарай, занимающий прорву места, и дрова хранили в погребах, прикупая по мере надобности. Спускали их вниз через особые окошки, под которыми были откосы, довольно крутые, но удобные для скольжения и вязанок, и досок, и даже бревнышек.
Окошко должно было глядеть на улицу — потому что пробраться с груженой дровами телегой во двор можно было только сверху, из-под облаков. Вскоре его обнаружили, и Адам закинул вовнутрь через решетку одну из выигранных монет. Потом они с Гретхен прошли сквозь стену и действительно — обнаружили среди всякого хлама мокрого гусара.
— Вы, сударь, этак ревматизм или еще какую подагру схлопочете, — сказал Адам. — А в нашем состоянии это уж навеки. Где лошадка?
— Там, — гусар махнул рукой в сторону кирпичной стены. — Как время настает — тут она и появляется. Прощайте, сударь, и вы, мадмуазель. Сейчас я, очевидно, засну. И буду спать до того самого часа…
— Значит, только в полнолуние? — спросил Адам. — В иные ночи выходить не пробовали?
— Нет, мне так приказано.
— А если рискнуть? Ведь пуговка-то, имущество ваше, в щель на набережной закатилась, и вы можете ее навещать.
— Нет. Прощайте.
Адам пожал плечами и ушел сквозь стену. Гретхен — за ним.
— И в самом деле, утро скоро, — сказала она. — Но он и следующей ночью в воду прыгать должен. Эта была третья, а он, бывает, и пять ночей подряд прыгает. А ты, кавалер, приходи еще… развеселю… я ведь веселая, бойкая, меня за это все любили…
Голосок был жалобный.
— Приду, конечно, — ответил Адам и помчался в особняк.
Столешников, как всегда, грустил о несбывшемся. Несбывшегося было много.
— Теперь ты слушай, чадушко, — сердито сказал брат Альбрехт. — Я уж взмок, утешаючи. Вот так подумаешь — да и поймешь, что своим убийцам он должен бочку испанского вина выкатить. Жил он скучно, служба была унылая, использовали его на побегушках, денег не заработал, своего сосуда соблазнов не завел, деток не родил — и еще хнычет, что его от такой горестной жизни избавили! Все, ухожу. Надоело! И пиво забираю!
— Нет, пиво не уноси. Я бы выпил малость. Всю ночь пробегал, из-за гусара этого дурного чуть не рехнулся…
— Испугал он тебя, что ли?
— Да можно сказать, что и испугал…
Адам рассказал о всех ночных событиях, а также об искуплении неведомых грехов и страстях.
— Вот оно что… — проворчал брат Альбрехт. — А погребок я помню…
— Вот и думаю — неспроста же мне в голову втемяшилось непременно найти убийц и грабителей! Неспроста ведь? Может, и я какой-то грех искупаю?
— Дурак ты, чадо. Суетишься, суетишься…
Голос уже шел из-за стены.
Адам прошел следом за братом Альбрехтом во двор особняка.
— Ну вот подумай сам. Убийство стряслось в доме богатого человека, пропали драгоценности. Да здешние сыщики из шкуры вон вылезут, чтобы все раскрыть. И без тебя справятся. Выпей лучше пива, — предложил брат Альбрехт. — Без тебя, разумеешь?
— Не справятся. Их люди боятся. Вон та старуха не пожелала рассказать господину Воронину, что у одного из убийц любовница