Коковцов, уезжавший в Петербург, уже простился со Столыпиным, когда во время второго антракта, в 11 час. 30 мин. вечера к премьеру, стоявшему перед первым рядом кресел, быстрыми шагами подошел неизвестный молодой человек во фраке и почти в упор произвел в него два выстрела. П. А. Столыпин пошатнулся, но выпрямился и, повернувшись к царской ложе, левой рукой осенил ее широким крестным знамением (правая была прострелена). Потом он опустился в кресло. Раздались крики ужаса; в возникшей суматохе убийца, медленно направлявшийся к выходу, едва не скрылся, но у двери его схватили. Чтобы остановить панику, оркестр заиграл народный гимн, и государь, подойдя к барьеру царской ложи, стал у всех на виду, как бы показывая, что он – тут, на своем посту. Так он простоял – хотя многие опасались нового покушения – пока не смолкли звуки гимна.

Первую помощь Столыпину подал проф. Г. Е. Рейн. Раненого перевезли в клинику д-ра Маковского. Сразу же определилось, что одна из пуль задела печень и что положение весьма серьезно. «Передайте государю, что я рад умереть за Него и за Родину», – сказал П. А. Столыпин, когда его выносили из театра.

Первые два-три дня сильный организм премьера боролся с ранением, и в газетах писали, что он, вероятно, выживет. Ту же надежду высказывал и государь. Улицы, ведущие к больнице, были запружены народом. Со всех концов России поступали на имя Столыпина телеграммы с выражением скорби и ужаса и с пожеланием выздоровления. Исполнение обязанностей председателя Совета министров было возложено на В. Н. Коковцова.

Покушение на П. А. Столыпина произвело огромное впечатление, еще усилившееся толками, возникшими вокруг личности убийцы. На этом человеке, сыгравшем такую роковую роль в истории России, необходимо подробнее остановиться.

Дмитрий Богров («Мордко» его стали называть только после ареста) был сыном богатого еврейского домовладельца, состоявшего даже членом киевского Дворянского клуба. К моменту покушения ему было 24 года. Он еще с гимназического возраста исповедовал крайние революционные убеждения, но ни одна партия его не удовлетворяла, хотя он и называл себя «анархистом-коммунистом». В 1907 г. он предложил свои услуги киевскому охранному отделению и сообщил ему немало данных (по проверке оказалось, что они «носили совершенно безразличный характер»)[175]. В деньгах Богров никогда нужды не испытывал – есть все основания полагать, что с охранным отделением он связался в интересах революции. Киевская полиция ему верила, но когда Богров, переехав в Петербург, попытался и там связаться с охраной, ее начальник, полковник фон Коттен, отнесся к нему с явным недоверием. После этого Богров на два-три года совершенно порвал с охраной и, кончив университет, поступил на частную службу.

В 1910 г. Богров явился к известному с. – ру Е. Е. Лазареву и заявил ему, что намерен убить Столыпина. «Это не шутка и не сумасшествие, а обдуманная задача, – говорил он. – В русских условиях систематическая революционная борьба с центральными лицами единственно целесообразна». Богров просил, чтобы с.-р. после его казни объявили, что убийство совершено с ведома партии, что это – начало новой кампании революционного террора. Е. Е. Лазарев, которому все это показалось фантастичным, отказался дать какие-либо обещания.

Примерно через год после этого разговора, накануне киевских торжеств, Богров пришел к начальнику Киевского охранного отделения Кулябке, который его знал четыре года перед тем как одного из своих агентов, и подробно рассказал ему (оказавшийся полностью вымышленным) план покушения, для которого в Киев будто бы должны прибыть два террориста. Богрову удалось так правдоподобно все изложить, что Кулябко всецело ему поверил. В течение нескольких дней Богров сообщал полиции разные «сведения» о ходе «заговора»; за это время он сумел внушить к себе такое доверие, что Кулябко выдал ему билет сначала на концерт в Купеческом саду, а потом и в городской театр.

В Купеческом саду Богров имел возможность убить государя; он этого не сделал, т. к. счел, что убийство царя евреем могло бы вызвать массовые еврейские погромы. Совершив покушение на Столыпина, Богров не только не отрицал своей связи с охраной, но, наоборот, усиленно подчеркивал ее.

Данные о Богрове, опубликованные уже после революции (в особенности книга его брата), с большой убедительностью вскрывают истинный замысел убийцы: он хотел не только устранить Столыпина, но в то же самое время посеять смуту в рядах сторонников власти, внести между ними взаимное недоверие, заставить их начать «стрельбу по своим». Богров сознательно жертвовал своей «революционной честью», чтобы нанести более опасный удар ненавистному ему строю. И он действительно достиг обеих своих целей…

С того момента, как выяснилось, что Богров попал в театр по билету охранного отделения, начались толки, будто Столыпина убили какие-то правые «вдохновители» охраны. Чаще всего называли имя товарища министра внутренних дел Курлова. Дошло до того, что представители киевских правых организаций пожелали присутствовать при казни Богрова, дабы убедиться в том, что повесили действительно его, – так велико было в тот момент недоверие к власти.

С тех пор версия о Богрове как исполнителе какой-то «вендетты» охранного отделения (для которой не было решительно никаких оснований) глубоко укоренилась в психологии общества, создавая недоверие именно к тем органам, которые боролись с революцией; легенда о Богрове стала мощным революционным фактором[176].

3 сентября клинику д-ра Маковского посетил государь; 4-го утром прибыла из Ковенской губернии супруга премьера, О. Б. Столыпина. К этому времени состояние раненого было уже признано безнадежным, и 5 сентября, в 10 час. 12 мин. вечера, П. А. Столыпина не стало.

В эту минуту широкие круги русского народа почувствовали, какого большого государственного человека утратила Россия. Оппозиционная печать, ухватившаяся за версию «убийцы-охранника», конечно, писала, что Столыпин погиб «жертвой созданной им системы». Но геройская смерть на посту примирила со Столыпиным всех, кто готов был еще весною в нем усомниться. Едва ли не самым ярким был отклик Л. Тихомирова; он писал:

«На разбитых щепках некогда великого корабля, с изломанными машинами, пробоинами по всем бортам, с течами по всему дну, при деморализованном экипаже, при непрекращающейся бомбардировке врагов государства и нации – П. А. Столыпин, страшным напряжением своих неистощимых сил, беспредельной отдачей себя долгу, редкими правительственными талантами, умел плыть и везти пассажиров, во всяком случае, в относительном благополучии… Были лица более глубокие в смысле философии государства, более, конечно, твердого характера, более обширных знаний и, конечно, более определенного миросозерцания. Но правителя, соединившего такую совокупность блестящих качеств, необходимых в то время, когда одному приходится заменять десятерых, правителя такого самоотвержения, такой напряженной сердечной любви к России – я не видел».

Тихомиров приводил слова самого Столыпина: «Что я такое – я не знаю. Но я верю в Бога и знаю наверное, что все мне предназначенное я совершу, несмотря ни