От матери ребенка – семнадцатишальной девушки Моуфрид – до сих пор не было ни слуху ни духу. Она все-таки утопилась в море?

– У него одного глаза нет? – вдруг раздался голос старухи Грандвёр из-за вязальных спиц.

– Да, – ответил Гест. – Его дважды выносили на пустошь, и во второй раз он лишился глаза. А выносить одного и того же ребенка три раза нельзя.

– Почему нельзя? – спросила Хельга.

– Потому что… иначе в рай не попадешь. Потому что тогда он сам будет сидеть на руках у Бога и судить мужчин и женщин.

Копна густых прямых волос колебалась у него перед глазами, пока он говорил; он и сам не ожидал от себя таких уверенных ответов, преувеличений и просто вранья.

– А сам-то ты, по-твоему, в рай попадешь? – спросила в свою очередь девочка.

– Не знаю, – ответил он и посмотрел на сон у себя в объятьях. – А по-твоему?

Но на это она не могла дать отрицательный ответ: для этого она была слишком переполнена любовью к нему, поэтому она просто промолчала и посмотрела на него, встав у прикроватного столба: плечами оперлась на него, руки за спину, ноги вместе и прямые на наклонном полу. Миги молчания дали Гесту возможность как следует рассмотреть ее: пленительно-мягкие щеки, рдеющие губы, ручейково-чистые глаза, а над ними – черные брови. Она уже почти выросла в молодую женщину. Гест был слишком юным, чтоб думать о таких вещах – но его история нашептывала ему, что сейчас эта девочка находится в самом расцвете, а потом на нее навалятся хлопоты в землянке, и постепенно она превратится в такую же жесткую сушеную рыбину, как и ее бабушка Сайбьёрг.

Тут Ольгейр проснулся у него на руках и забеспокоился; Гест забежал с ним в кладовую и влил в него десять глотков молока под строгим взглядом Хельги.

– А бабушка говорит, тебе нельзя молоко брать!

– Забрать молоко или забрать жизнь, вот в чем вопрос, – ответил Гест. Ему хотелось сделать запас молока в бутылочке на случай самого худшего.

Потом вернулась домой вся толпа, с сугробами на плечах и шапках, потому что на улице разыгралась нешуточная метель. Начались новые парламентские слушания по поводу судьбы незаконнорожденного ребенка, и самые длинные речи произносила Сньоулька, мать Хельги. «Она посто таскуха!» Лауси выслушивал эти тирады, словно терпеливый премьер-министр, сидящий возле самой трибуны, и думал сложные мысли, касавшиеся Холодномысских рим, рождения Сньоульки, ноши Геста и девичьей плоти Моуфрид. Его единственным вкладом в дебаты были вот такие строки:

Начало жизни бурлогично,

каким бы ни было рожденье,

прилично или неприлично,

все нет вины в происхожденье.

Как и прежде, Сньоулька захотела, чтоб последнее слово осталось за ней, и в ответ проревела:

– А у его анаво́ гыла́зыка нету!

Когда эти третьи дебаты затянулись уже до самого вечера, их решили отложить, а заседание закончить. Геста с ребенком услали спать в гостевую и выдали ему кадушку с достаточным количеством молока, чтоб не слышать плача и скрежета зубовного. В итоге получился трогательный момент: Лауси пришел к ним с антилавинной веревкой и тщательно обвязал ею двоих своих сыновей: вокруг малыша Ольгейра сделал крошечную петельку, а вокруг Геста – побольше. Затем он ненадолго остановился и стал смотреть на них – ласково, внимательно, словно ему было не суждено их больше увидеть. Затем сказал: «Спокойной ночи, да благословит вас Господь, мальчики», и последняя фраза едва не растрогала его самого: он не привык слагать стихи в честь Отца Небесного.

Зато все остальные ссоры в эту ночь утихли, потому что пришло такое время. Осенний снег – самый опасный, если его навалило слишком много. Вредоносная Впадина в эту осень заполнилась непривычно рано, а этим вечером и ночью в нее добавилось еще. И из-за того, что снежный груз образовался слишком быстро, он не успел как следует сцепиться с прошлогодними сугробами.

В шестом часу утра Впадина изронила небольшую каплю снега – которой оказалось достаточно, чтоб полностью засыпать хутор и поломать кровли. Гест услышал треск досок – и одновременно ощутил, как его сметает прочь с хутора и далеко вниз по склону, а затем очнулся, окруженный темно-белым адским холодом, и не смог пошевелиться. При этом он дышал. Кажется. А может, это и есть рай. Сначала он не понимал, где верх, а где низ, но через несколько мгновений почувствовал, что его лицо и живот, вроде бы, смотрят вниз, а спина и затылок – вверх. А где мальчик? Тут он почувствовал пылающую боль в правом боку и уколы в пояснице, – но также и холод, который погасил это пламя, дав его телу и сознанию общую заморозку. Значит, Бог наказал его, и сейчас он заморожен в ледяной капле семени этого славного малого, сейчас он за все поплатился. Он попытался пыхтением создать себе побольше пространства, чтоб дышать – и ему это удалось: каждый выдох чуть-чуть растоплял ледяную стену, и вот он уже мог дергать головой. А его одноглазый кроха погиб? Сколько же после этого у него в роду лавин?

– О Эйлив, отче мой на небеси, молю тебя: вызволи меня из мертвой хватки Господа, ледяного семени Бога!

Постепенно ему удалось расширить пространство вокруг головы, а потом и правому плечу стало немного просторнее. Он ощутил слово НАДЕЖДА у себя в груди, в жилах – хотя и сидел здесь: целиком замороженный над фьордом, в горизонтальном положении, в одном исподнем, с вытянутыми руками, словно летящий труп. Но лед все еще был здесь, стальная ледниковая хватка смерти все еще не отпускала его ноги и затылок. А хуже всего был холод, больно кусавший пальцы ног и рук.

Постепенно в глыбе льда под его подбородком образовалась сквозная проталина. Во всяком случае, так ему показалось. Ночная темнота все еще была густой – хотя его глаза уже отличали, где снег, а где пустота. Любопытство придало ему сил, и в результате получасового терпения ему посчастливилось высвободить кисть правой руки настолько, что ей удалось процарапать себе путь к голове. Закоченевшими пальцами он продолжал скрести у себя перед ртом и носом и под ними, пока ему не удалось посмотреть вниз перед собой, и там он увидел, как среди снежного сумрака смутно маячит что-то темное.

Глава 35

Снежная могила

На склоне горы сидел