Глава 32

Сейчас они видят…

Он проснулся под сложенным парусом в том углу Норвежского склада, куда сваливали всякий хлам, все еще наряженный для конфирмации, продрогший и голодный. Августовская ночь была такая же зябкая, как и светлым-светлая июньская, хотя первая, из-за темноты, казалась теплее. Его разбудили крики на норвежском и лязг инструментов и железок, которые волочили по полу. Он незамеченным вышел через заднюю дверь и вошел в серое царство, сельдяное и сырое: дома и корабли поглотила морось.

Он прошел на Норвежский причал и увидел, что шхуна и все суда Сёдаля исчезли: у норвега брачная ночь выдалась короткой. Затем он поспешил к Аквавыти, но там все спали мертвым сном, точно так же, как и в Мадамином доме. Он бродил по Косе, всеми покинутый. Народу на улице было мало, и за работой – мало, не считая норвежцев – плотников и бондарей, которые трудились не покладая рук за приоткрытой дверью склада: от них потоком выходили бочки, открытые, без крышек, их расставляли на сельдезасолочном помосте двое подростков, и Гест смотрел, как эти бочки заполняются там дождевой водой.

С неба ничего не лилось, но сама атмосфера была как будто напитана осадками; глаз не видел капель, пока они не проступали на шерстяной материи пиджака. Он почувствовал, что у него промокли плечи и спина, и укрылся в лавке.

– Ну, ты так и будешь ходить в костюме для конфирмации до самой свадьбы?

И хохот. Это Бальдвин Пухлый.

Они, как обычно, торчали в лавке – великие башмаконосцы Ханс и Бальдвин. Она была их главным местом действия, здесь они узнавали все истории и то множество сведений о разных лицах, которое служило им духовным топливом, на все лады славословя и расхваливая этот магазин, семейство Трюма, а по большей части – самого Тони (сидящего за прилавком обладателя красивого подбородка – сына самого торговца), они сделались в лавке желанными гостями и угощались за счет товарищества «Крона» рюмочкой-другой и печеньем – и это при том, что Тони был еще более сквалыжным угощателем, чем его отец-торговец. Тому, кто покупал у него рюмку бреннивина, она обычно отмерялась с такой скрупулезной скупостью, что ее нельзя было ни назвать полной, ни пожаловаться, что налили лишь половину. Гесту больше всего хотелось развернуться в дверях и уйти, но он настолько промок, продрог и проголодался, что решил смириться и вошел в царство насмешек словно селедка в сеть.

– А я раньше не видел, чтоб сиротинушка убогая с бантиком ходила!

– Хо-хо-хо, – захохотали они.

Гест прошел прямо к прилавку, достал десятикроновую купюру и попросил кандиса[143] на одну крону. Бумажные деньги уже вошли в употребление, и лишь неделю назад торговец снял запрет на них в своей лавке, – но до первого исландского минимаркета было еще далеко: здесь нельзя было купить ни стакан кофе, ни кусок хлеба, лишь муку в кульке да кофейные бобы в мешках. Острословы ненадолго прикусили языки: у них самих купюр в карманах не водилось, но быстро нашлись и обрушили на мальчика град насмешек, пока Тони отпускал ему кандис. «Ты ведь не дашь ему все пособие от общины на сласти прососать?» Гесту такие реплики были как с гуся вода, за последние недели он и не к такому привык, к тому же он теперь был человек конфирмованный, и у него были более масштабные заботы. Значит, его мечте о купеческом житье конец? Ему никогда вновь не стать Коппом? Он засунул сдачу в карман, забрался в угол и стал там сосать свой завтрак. Что-то подсказывало ему, что надо еще подождать здесь, тем более что в лавке погода была не дождливая.

Наконец дуэт комиков оставил попытки задеть Геста и возобновил предыдущий разговор, полностью посвященный вчерашнему застолью: кто первым вырубился, кто кого подцепил да кто кого побил. Как будто прошла целая неделя – они говорили об этом пиршестве как о давно минувшем событии. Как уже говорилось, ни Ханса, ни Бальдвина на свадебный обед не пригласили, а вот Тони там был и почти все знал.

– А кто этот щекастый, у которого такой цилиндр как труба?

– Это Копп, папин приятель. Торговец с Фагюрэйри, – ответил Тони.

– Ничего себе – такой толстый и шикарный! – сказал Бальдвин.

– Да, папа говорит, его так разнесло.

– Постой-ка, он ведь у вас ночует?

– Да, только он уехал – они уехали, папа с ним.

– В Фагюрэйри?

– Да. Они на пароходе поплыли, на норвежском.

– А тут вчера и пароход был?

– Да. Правда, это был парусник, но с паровым двигателем. Очень быстроходный.

– Я это пропустил. А что они затевают?

– Копп хочет начать промысел селедки и разместить его здесь.

– Вот как?

– Да, сейчас они видят в этом выгоду.

Несмотря на юный возраст, по натуре Ханс и Бальдвин были консерваторами, как юмористы, они привыкли иметь дело с постоянными величинами – миром, каков он есть и был всегда. Поэтому всяческие перемены были им неудобны: смех – первая жертва любой революции. И сейчас лица приятелей приняли неописуемое выражение: «Надо ли им воспринимать всерьез всю эту возню с селедкой?» – А когда это будет? – спросил Ханс.

– Я слыхал, как можно раньше.

– А разве он не акулу промышляет?

– Да, но он говорит, что будущее за селедкой. Он и папе это говорит, но мой старик упрям. Хотя сейчас он тоже уже во всем этом крутится.

– Да, сейчас все крутятся как вертушки.

– Да, все видят, что это дело доходное.

– Да, все, кроме Христосика из Лощины!

И все захохотали. Их это рассмешило. Даже Тони – сын торговца – смеялся, даже насмешники над селедкой, – с такой чудовищной скоростью они приспособились к новой эпохе. Таким образом, Коса незаметно передвинулась на новое место, и даже в лавке стали смеяться над акулоловами – этим оплотом старины и оппозиции норвежцам. Селедка победила акулу – этого не отрицали, просто не хотели признать. При этих словах дверь отворилась, и низкорослый хреппоправитель перенес одну ногу через высокий порог, а вторую оставил за порогом и крикнул внутрь лавки:

– Ну, ребята! Как все стурартово! Скоро селедка будет! К нам Мандаль плывет! И брюхо у него шире, чем даже у китового сторожа! – Тогда Сусанне надо раздеться и лечь в постель, – отозвался Ханс, и лавку снова заполнил хохот троих мужчин.

– А, это вы? – спросил хреппоправитель, на миг сощурив глаза, а потом исчез.

Реакция Хавстейнна и нотки разочарования в его голосе, слегка напоминавшие сутенера, случайно забредшего к скопцам, выбили шутников из колеи, и разговор с Тони окончился. Они поплелись прочь