т. е. эпохи первых трех веков. За этим первым томом, по намерению Чельцова, должен был последовать ряд томов, или «отрывков», как предпочитает выражаться автор. Но никакого продолжения труда Чельцова не последовало. Профессор Петербургской Академии ограничился указанным первым томом. Таким образом предприятие ученого профессора почему-то остановилось, едва начавшись.

К сожалению, и по своим достоинствам произведение Чельцова не может быть поставлено высоко. В предисловии к своему труду автор указывает два качества изданной им части — самостоятельность и православность. Прежде всего заметим на это: мы не совсем понимаем по какому побуждению в числе качеств своей книги автор указывает её православность. Само собой разумеется, что православные историки писали, пишут и могут писать только в православном духе, пока они остаются в лоне православия. Что касается самостоятельности, то этого качества мы почти не усматриваем в книге Чельцова. Книга написана под сильным влиянием церковно-исторического труда известного немецко-протестантского историка Августа Неандера; по местам наш автор просто копирует немецкий подлинник. Для нас не совсем понятно, каким образом свой подражательный и неоригинальный труд Чельцов решился назвать самостоятельным руководством[628]. Какая же эта самостоятельность, когда, взявши в руки церковную историю Неандера, легко составить себе понятие: что Чельцовым прямо взято из немецкого историка, что прибавлено или убавлено, что изменено или подцвечено по сравнению с оригиналом; — когда вообще мы без особенного труда отыскиваем красную нить, которой держится русский историк, и которую, как оказывается, он не сам спрял, а призанял со стороны? Но нет надобности распространяться о таком труде, который имеет немного достоинств, и который окончился на первом томе вместо ожидаемого десятка томов. Почему Чельцов не продолжал своего труда, мы не знаем. Возможно, что он почувствовал: как недостаточно приготовлен он для такого предприятия, как составление общей церковной истории; возможно и то, что автору самому же и притом скоро наскучило такое дело, как переделывание чужого труда столь известного и столь доступного для каждого, кто хотел бы ознакомиться с ним.

Вообще, если Чельцов имел в виду как-бы подвести итоги сделанному в области науки церковно-исторической у нас и на западе — в его время, то нашего историка постигла полная неудача: предначатый им труд никого удовлетворить не мог, сам же автор не показал должной энергии в преследовании своей цели и выполнении своей задачи. И таким образом историк достаточно засвидетельствовал на собственном примере, что наша церковно-историческая наука во весь период действования устава 1814 года не достигла не только больших, но даже и скромных успехов. Должно заметить, что если такой талантливый, многосведущий и чуткий, что касается истины, человек, как Чельцов, вздумавший обозреть прошедшие судьбы общей-церковной истории, потерпел крушение; то кто же другой из его современников препобедил бы трудности и вышел бы победителем, став на его месте? Думаем, что пожалуй — никто. Церковно-историческая наука, в рассматриваемый период, в качестве предмета школьного преподавания сделала несомненные успехи; но ей недоставало ни зрелости, ни творчества в качестве науки, которая должна идти рука об руку с действительной наукой, издавна упрочившейся и поднявшейся на значительную высоту в наиболее культурных европейских странах.

Бесспорную эпоху в развитии церковно-исторической науки у нас, в России, составляет новый устав Духовных Академий, изданный и введенный в действие в 1869 году. Это так называемый в публике Макариевский устав, именуемый так потому, что инициатором и главным редактором его был высокопросвещенный Макарий, впоследствии митрополит Московский. Устав 69-го года в высшей степени благоприятно отозвался на положении церковно-исторической науки, значение этой науки поднялось. Все науки академического курса, по этому уставу, распределены были на три отделения; в числе их появилось и церковно-историческое. Студенты, записавшиеся на это отделение, почти исключительно в течение четырех лет стали заниматься историческими науками. Понятно, какое следствие должно было вытекать отсюда. Вскоре это отделение в некоторых академиях, например, в Московской, сделалось самым популярным и переполнилось слушателями. Но важнее всего то, что рассматриваемым уставом введено правило, чтобы степень магистра богословия давалась только за печатное сочинение, публично защищенное обычно-принятым порядком. А что касается степени доктора богословия, то эту степень стали теперь присуждать (и конечно за печатные сочинения) в академиях, а не в Синоде, как было раньше, а не в Синоде, — говорим, — где этой степени удостаивались ученые люди только в редких и исключительных случаях. Короче сказать: в Академиях введены были по части приобретения ученых степеней совершенно такие же порядки, какие существовали и существуют в русских Университетах. Это сильно двинуло вперед церковно-историческую науку. Появилось значительное число как магистерских, так и докторских ученых диссертаций по вопросам церковно-исторической науки. Даже представители двух остальных отделений в академиях — не историки — начали выбирать для своих ученых работ темы преимущественно с историческим оттенком или основой. — Появилась церковно-историческая литература и стала заполнять ту пустоту, которая до сих пор так неприятно давала себя чувствовать в этой области. В наших духовных журналах, — число которых около означенного времени значительно увеличилось — стало появляться много церковно-исторических статей, иногда очень ценных. Публика, читающая духовные журналы, заметно начала отдавать свое внимание этим статьям предпочтительно пред статьями по другим отраслям богословских знаний; вследствие чего в журналах стали отводить все более и более места статьям первого рода. Должно обратить внимание и на самый характер той церковно-исторической монографической литературы, которая появилась под влиянием академического Устава 69-го года, и на характер тех церковно-исторических статей, которыми главным образом с этого же времени стали наполняться наши духовные журналы. Указанная литература и статьи приобрели характер разнообразия. Появились неодинаковые направления в разработке и уяснении тех или других церковно-исторических вопросов. Если прежде все сочинения церковно-исторического содержания писались по одному шаблону и представляли собой утомительную униформу, то теперь, как мы сказали, разнообразие заняло место прежнего однообразия. Точки зрения стали определяться не предметом, о котором говорят, а теми лицами, которые пишут об этих предметах. Сделалось возможным по самому писателю, независимо от предмета, о котором он пишет, угадывать: как он напишет, с каких сторон возьмет предмет, и куда склонятся его симпатии и антипатии. Появилось — повторяем — то, что принято называть направлением. Но, конечно, дело не дошло до того, чтобы возникли так называемые ученые школы на манер западных — римско-католических и протестантских. В разработке нашей науки появился также скепсис, столь мало обычный в богословских науках, не тот скепсис, который служит выражением недоверия к собственным силам и вообще болезненного состояния духа, а тот, который не самообольщается, ничего не хочет преувеличивать, а довольствуется дозой истины вместо «возвышающего нас обмана», и который