людей она будет встречать в Ленинграде всюду. В них начнут превращаться и взрослые, и дети. В своем потаенном дневнике она записала 2 июля 1942 г., вспоминая увиденного в булочной вымаливающего хлеб трехлетнего ребенка «с огромными, прозрачными голубыми глазами, застывшими, без всякого движения». «Все – ложь, – есть только эта девочка с застывшей в условной позе мольбы истощенной лапкой перед неподвижным своим, окаменевшим от всего людского страдания лицом и глазами». Она, поэт Ольга Берггольц, на себе испытала мертвящую хватку страдания и, пережив этот нечеловеческий опыт, помогала теперь другим.

В том же дневнике она писала вскоре после выхода из тюрьмы про «смешанное состояние […] страха, неестественного спокойствия и обреченности, безвыходности», к которому уже привыкла (14.12.39). По ее собственному признанию, она была «покалечена, сильно покалечена, но, кажется, не раздавлена». Теперь она могла думать «безжалостно и прямо», она обрела «человечность» и в схватке с окружающим миром стала чуть ли не победительницей. Она увидела, как все проходит, и самое горькое зло тоже проходит.

Может быть, поэтому в ее блокадных стихах повторяются слова о том, что «и это горе пройдет». Нет ничего вечного под солнцем – даже вечной беды! Всюду перед ней с первых дней войны возникали знаменья лучшего, знаки будущей победы и избавленья от бед.

«Седая мать троих бойцов», увиденная ею у городских ворот, стоит, «хищникам пророча горе» («Песня о ленинградской матери», 20.08.41). Каждый блокадный вечер приносит ей предвестие обетованного счастья; она радуется, заметив его, улавливает отголосок будущего, слушая «торжество пророчащую сводку» («Победа», 22.09.43). И вот уже все сбывается, что она, Кассандра, только предчувствовала и обещала другим – слепым и глухим к ходу времени: «Ты слышишь, товарищ, орудия бьют? О, это расплаты начало» («День января», 20.01.44).

В последние дни войны ей открываются знаки глубинных, онтологических перемен. Она видит, как попирается сама Смерть, а значит, когда-нибудь человек, «смертью смерть поправ», утвердится в жизни вечной. Ей, еще недавно «воинствующей комсомолке», то низвергаемой в ад, то избавляемой от него, открывается теперь то знание, которое здесь, в былые лета, на стогнах Санкт-Петербурга, обретали блистательные религиозные философы Серебряного века: «Твердит об этом трубный глас Москвы, […] как равных – славит павших и живых и Смерти – смертный приговор пророчит» («Твой путь»). Недаром ее небольшой поэме «Твой путь», написанной в апреле 1945-го, предпосланы в качестве эпиграфа слова Иоганна Вольфганга Гете: «Умри – и стань!» («Блаженное томление», 1814).

Но у этой поэмы есть и другой эпиграф. Отныне он будет всегда напоминать ей о том, что она не должна никогда забывать, – ее родной город, обреченный на смерть, и о том, кого она не должна никогда забывать, – каждого человека, умершего в этом городе в дни блокады, каждого ленинградца. Этот эпиграф взят ею из Библии: «Аще забуду тебя, Иерусалиме, забудь меня, десница моя, прилипни, язык мой, к гортани моей, если не буду помнить тебя, если не поставлю Иерусалима во главу веселия моего» (псалом 136).

Ее послевоенная поэзия и проза – гимн Ленинграду и ленинградцам, нескончаемый реквием по ним – многим сотням тысяч людей, которые по мановению руки безумного диктатора, чертившего карты «нового мира», были истреблены в годы блокады – стерты с лица земли.

Их имен благородных мы здесь перечислить не сможем,

так их много под вечной охраной гранита.

Но знай, внимающий этим камням:

никто не забыт, и ничто не забыто. […]

Ни одной вашей жизни, товарищи, не позабыто.

«Здесь лежат ленинградцы…», 1956.

В том славном 1956 г., после исторического XX съезда КПСС, разоблачившего культ личности Сталина, Берггольц написала это стихотворение, чьи строки были высечены на гранитной мемориальной стене Пискаревского кладбища, торжественно открытой 9 мая 1960 г. На этом кладбище, основанном перед войной, в 1939 г., были захоронены многие жертвы блокады: около 470 тысяч жителей Ленинграда и около 50 тысяч военнослужащих, оборонявших непокорный город.

В декабре 1959 г. отдельным изданием вышла первая часть ее автобиографической повести «Дневные звезды». Над этой главной своей книгой она будет работать до последнего часа жизни, следуя непреклонному правилу: «Писать честно, о том именно, что чувствуешь, о том именно, что думаешь, – это стало и есть для меня заветом» («Моя жизнь», 1962). Писать, чтобы рассказать о своей судьбе, о судьбе страны и народа, чтобы вспомнить всех.

«Никто не забыт, и ничто не забыто» – эти слова стали ее клятвой, которой она была верна до последнего дня своей такой короткой и бесконечной жизни – до того ноябрьского дня, когда ее жизнь стала вдруг вечной и, словно ручеек, упрямо пробивавшийся сквозь камень, влилась, как в море, в Вечность.

Не забыта и никогда не будет забыта Ольга Федоровна Берггольц, святая женщина эпохи Большого террора и Ленинградской блокады.

Я Пастернака не читал, но осуждаю!

1958 г.

Гоголь многое предсказал в русской жизни. В 1918 г., наблюдая за революцией, философ Н. А. Бердяев увидел вдруг давно знакомые «хрюкающие гоголевские морды и рожи». Тогда он вспомнил слова В. В. Розанова, что Гоголь был художником зла, и сформулировал: «Творчество Гоголя есть художественное откровение зла как начала метафизического и внутреннего». Как бы ни менялась Россия, это зло, явленное в его произведениях, будет в ней снова напоминать о себе. «Гоголевская Россия […] принадлежит метафизическому характеру русского народа и обнаруживается и в русской революции». Эта идея лежит в основе статьи Бердяева «Духи русской революции», написанной весной-летом 1918 г. «В революции раскрылась все та же старая, вечно-гоголевская Россия, нечеловеческая, полузвериная Россия харь и морд. В нестерпимой революционной пошлости есть вечно-гоголевское».

Однако творчество Н. В. Гоголя вовсе не ограничивается «Ревизором» и «Мертвыми душами», к образам которых апеллировал Бердяев. Была у Николая Васильевича и сказочная повестушка о том, как духи зла, собравшись вместе, преследуют одного-единственного человека. Повесть звалась «Вий».

Газетные статьи с осуждением Б. Пастернака

Через сто с лишним лет после ее публикации в положении философа Хомы Брута оказался вдруг великий русский писатель Борис Леонидович Пастернак (1890–1960), только что, 23 октября 1958 г., награжденный Нобелевской премией по литературе. Премия была присуждена ему «за выдающиеся достижения в современной лирической поэзии, а также за продолжение благородных традиций великой русской прозы».

Для членов Нобелевского комитета Пастернак был одним из самых известных и авторитетных советских писателей. И хотя главный его роман «Доктор Живаго», рассказывавший о революции и Гражданской войне, был со скандалом издан на Западе (в ноябре 1957 г. – на итальянском языке,