Шрифт:
Закладка:
– Вот так, – сказала колдунья просто.
Он ударил ее ментально, захватывая, подчиняя, заставляя подойти ближе – потому что захватить ее было единственным способом заставить ее армию сдать оружие. И колдунья дернулась, недоверчиво глядя на него, сделала вперед шаг, другой.
Тенш-мин спрыгнул с тха-охонга, бросился к ней, чтобы схватить, протянул руки… она выставила ладонь вперед, и генералу показалось, что от колдуньи пышет жаром, – но он не успел ничего понять: почему она не покорилась, как он это не заметил? Он заорал, потому что сбоку прыгнуло на него что-то яркое, сверкающее, в голове помутилось от боли, на руке сомкнулись обжигающие клыки… а затем крик прервался, и не было больше Тенш-мина, была жирная сажа, осыпавшаяся у ног желанной пленницы.
– Зачем? – спросила она тихо у огненного зверя.
– Ты бы его пожале-е-ела, – ответил тот уверенно. – А он бы те-е-ебя – не-е-ет.
* * *
Катерина Симонова
Катя сидела на койке, монотонно покачивая прижавшихся к ней с обеих сторон девочек. В голове у нее звенело, предметы обретали невиданную четкость. Ей казалось, что в нос бьет запах крови, казалось, что воздух вокруг наэлектризован, а руки – тяжелы и холодны. Она не понимала, что происходит – потому что это было совсем иным, чем тогда, когда ей хотелось кого-то выпить. Она смотрела на людей, заполнивших соседние койки, и ладони покалывало встать, подойти, прикоснуться.
Но она качала детей и смотрела на окружающих. И понимала, что всего капля крови того темного, который находится где-то в бункере, пробудила в ней неведомую силу. Как же должен быть силен он сам?
Вот женщина, потирает висок. Висок и затылок у нее истекают зеленой дымкой. Сильно, до тошноты, болит голова.
Вот водитель автобуса. Держится за сердце. На месте сердца зелень почти уходит в черноту.
Вот мать с маленьким ребенком, который истошно кричит. Из-под рук матери видно, как в районе живота малыша пульсирует боль.
Оставаться на месте было невыносимо, потому что больше, чем к соседям по каюте, Катерину тянуло наружу, – но она должна была быть с детьми. А еще она боялась, боялась того, что ощущала в себе. Боялась за девочек, которые то и дело принимались плакать.
Сидеть здесь, в неизвестности, в жуткой внешней тишине – потому что прекратились уже разрывы снарядов, – и не знать, выстояли ли защитники или все уже пали, живы ли будут твои дети и ты сама в следующую минуту или распахнутся двери, чтобы пропустить чудовищ, которые растерзают здесь всех, было тяжелее всего. Дети то успокаивались, то принимались плакать. И дядю Сашу уже не вспоминали – не верили уже, что он придет.
Но Катя знала, что если бы он мог – он бы пришел.
Сидеть становилось все невыносимее, электрический холод в теле стал стрелять по рукам, по ногам, пробегать по спине, девочки плакали все сильнее, и чтобы успокоить дочерей, успокоить себя, Катя закрыла глаза и принялась неслышно напевать старую бабушкину колыбельную, не переставая раскачиваться:
Она качалась и качалась, пела и пела, а желание встать и бежать куда-то, туда, откуда пахнет кровью и болью, все усиливалось, и она пела все громче – пока не поняла, что дети обмякли у нее под руками, а в каюте наступила мертвая тишина.
Катерина открыла глаза. Ярко светили лампы, парили еще чашки на столе, в которые разливали чай, а все люди вокруг мирно спали.
И ребенок с коликами сопел на груди у матери, которая, обхватив его руками, лежала на койке, и женщина с мигренью дремала, привалившись к стене, и водитель, который был на грани сердечного приступа, спал на столе на сложенных руках, и с сердцем у него сейчас было все в порядке.
Катя неуверенно улыбнулась, аккуратно переложила девочек на койку и пошла к двери.
В коридоре было пусто и тихо, и в соседних каютах тоже. Неужели она всех усыпила?
Но раздались поспешные шаги, из одной каюты выглянула матушка Ксения, всмотрелась.
– Первый раз вижу темную, чья тьма не впитывает, а отдает, – покачала она настороженно головой. – А я-то думаю, что творится рядом? Так это ты здесь ворожила?
– Похоже, что я, – говорить было сложно, ноги не стояли на месте, и она сделала еще шаг вперед, другой.
Матушка Ксения заступила ей дорогу, встала, мягко вглядываясь в нее. Но глаза были цепкие.
– Ты куда, милая?
Катерина прислушалась к себе. Руки покалывало.
– Не знаю, – сказала она сипло. – Но точно знаю, что мне там надо быть.
Настоятельница еще пару секунд повсматривалась в нее, а затем вдруг кивнула – и Катя почувствовала, как с нее сняли неощутимые оковы.
– Иди, раз надо, – благословила матушка и шагнула назад. – Я пригляжу за всеми тут.
Катя поднялась наверх, прошла мимо командного центра – там так же сидели двое операторов, которые спешно что-то говорили в микрофоны. На экранах из-за стекла ничего было не разобрать, но она и не пыталась – неведомая сила толкала ее выше, и запах крови и боли становился все сильнее.
Лестница, по которой они спустились в бункер, оказалась завалена каменной кладкой, сквозь щели которой виднелось темное небо. Пройти не было возможным – но Катерина просто приложила руку к этому куску стены – и отскочила назад, потому что мгновенно потрескалась смесь между кирпичами, и они посыпались вниз по ступенькам.
Катя поднялась наверх.
Там стреляли, над хутором кружили несколько листолетов, высвечивая кого-то на холме, слышались стоны людей, гул машин. Кто-то брел ей навстречу.
Первый раненый лежал в пяти шагах от дома – с оторванной ногой, почти мертвый уже от потери крови. Руки стегануло холодным электричеством, и Катерина, присев, приложила их к груди умирающего.
Его выгнуло, с губ сорвался стон. Рана на ноге на глазах закрывалась, а тело застывало, будто она отправила его в стазис.
Она вообще не понимала, как она делает то, что делает сейчас.
Герцогиня вдохнула густой запах крови, облизала губы. Телу стало чуть легче, и она пошла дальше, по периметру внутри стены, помогая тем, кому еще можно было помочь.
Где-то там, ниже, еще шел бой, свистели пули, а она, уже перебравшись через стену, шагала вниз по холму между огромными тушами инсектоидов, между людьми, мертвыми, разорванными и застреленными, и не было в ней ни ужаса, ни отвращения – только слезы лились по щекам. Она шагала от раненого к раненому, и внезапно разгоревшийся дар не разбирал, свой это или чужой – заставлял приседать и около рудложцев, и около иномирян, останавливать им кровь, отправлять в стазис, если ранения были тяжелыми. И не останавливала ее ни перестрелка, ни крики своих пригнуться, ни арбалетные стрелы, рассыпающиеся в метре от нее в пыль, ни люди, рудложские бойцы, которые шли к хутору и пытались задержать ее, спасти, увести обратно. Катя просто не могла остановиться.
