— Возможно, с самого начала нашего знакомства мы увидели лишь то, что нам захотелось увидеть. Я видела не вас, а ваше отражение. И кто сказал, что тьма следует за вами лишь потому, что ваша душа черна?

— Это несколько… — Он запнулся, подбирая нужные слова. — Несколько поэтично… Вам не кажется?

— Не думаю, сэр Гаа Рон. Может быть, только сегодня? — Я улыбнулась, заметив его неуверенность.

Затем сообразила, что, в сущности, он пытается скрыть эту неуверенность с самого начала, и закончила:

— Напомните мне о небесах, когда я снова окажусь на земле, вдыхая ее запах. Это помогает, знаете ли… Иногда…

Он вдруг понимающе кивнул и после долгой паузы ответил:

— Непременно, но только с одним условием. Вы перестанете спасать мою жизнь и исправлять последствия собственных действий, ничуть не угрожающих вам лично. Я не желаю воскресать, если после воскрешения мне придется заплатить вам цену, превышающую пределы моих желаний.

Теперь в замешательстве находилась я. Правильно ли я поняла его слова? Прижав подушку к груди, я неуверенно произнесла, не спуская с него своих глаз:

— Я могу рассматривать это, как мирный договор между нами, сэр Гаа Рон? И должна ли я определить его условия? Или вы сами определите их?

— Мирное соглашение… Да. И мое обязательство перед вами, но только одно… Возвратив вам долг, я посчитаю себя свободным от всех условий и тогда либо я убью вас, либо вы убьете меня…

В его словах было больше пауз, чем промежутков в ударах моего сердца, бившегося неровно от усталости и от скрытой надежды на лучшее будущее:

— Я надеюсь, что время для оплаты долгов не наступит никогда, сэр Гаа Рон.

В ответ он неожиданно рассмеялся.

— Вы верите своей мечте, миледи. Хочу заметить — несбыточной мечте. Все еще парите в небесах среди белых облаков, похожих на туман?

Я прикусила губу от одних только мыслей, что он способен заглянуть в них. И тогда сэр Гаа Рон снова улыбнулся мне. Именно мне. Еле дрогнувшие губы и все понимающие глаза. Казалось, он видит меня насквозь. Я не смогла удержаться.

— Вы тоже их видите? Небо и облака?

— Да, миледи… И не только их… — С этими словами он покинул комнату, по пути прихватив из вазы сломанный цветок.

В полном бессилии я снова улеглась на кровать, пробормотав сквозь зубы парочку нелестных для себя выражений. Недосказанность в его словах сказала мне о многом. И боюсь, сама того не желая, я слишком много рассказала Гаа Рону о себе. Кто же знал, что он вдобавок еще и телепат? Я больше не вернулась в облака — никогда еще я не чувствовала себя более приземленной…

Глава двенадцатая

ДЕНЬ ДВЕНАДЦАТЫЙ: «Я у ангела спросил: где, скажи, взять столько сил, чтобы душу не продать, чтобы счастье не отдать?».

Единственное, чему научила меня моя жизнь — рано или поздно, но все заканчивается, даже сама жизнь. Все остальные знания получены либо на своих ошибках, либо благодаря боли и страданиям. И в этом слишком много и моей вины тоже.

Дороги, которые я выбирала, были слишком прямые, а мои суждения — излишне прямолинейны. Черное было черным, а белое — белым. В прожитой жизни не осталось другого цвета, разве что багрово-красный цвет моей и чужой крови.

Мне не хватило банального эгоизма, который позволил бы мне полюбить не только своих друзей и Алекса, но и саму себя. Полюбить себя больше, чем всех остальных. Эгоизм не позволил бы мне пожертвовать Алексом и собой. При всей моей гордости мне не хватило именно его…

Мне не стало легче, но боль помогает писать. Этому нет объяснения. Слова рождаются сами под ее воздействием, и я не понимаю, почему так легко передать свои мысли бумаге, когда больно всему телу и душе?

Мне никто не мешает, но мои воспоминания хаотичны, и я не всегда способна придерживаться хронологии событий. Но все же я хорошо помню, как Док снял последние повязки и удовлетворенно сообщил, что моя нежная кожа благополучно пережила очередное испытание.

Он выпустил меня из временного лазарета, словно птицу из клетки, и я с удовольствием прошлась почти по всему лагерю, радуясь, как ребенок, этой возможности. Тогда я подумала, что не смогу жить, если не смогу ходить. Потом я подумала о тех, кто живет, не имея такой возможности — бегать и ходить. И впервые в жизни я не почувствовала к ним жалости. Я почувствовала нечто совершенно иное — их силу и их превосходство надо мною.

Я вдруг поняла, что подвиг — это не только спасение другого человека, но и спасение себя самого от самоуничтожающих мыслей и желаний. Сама борьба с ними может быть подвигом, потому что человек превышает все мыслимые пределы своих возможностей, порой не осознавая этого. Легко быть счастливым, когда не испытываешь трудностей. Но попробуйте хоть раз испытать счастье, поймать ускользающую радость за хвост, ощутить, как душа переполняется от любви, если каждый день — это борьба с болью, гневом, жалостью или безразличием окружающих.

Я знала мальчика, который не мог ходить из-за смертельной болезни. Мальчика, знавшего, что он обречен умереть молодым. Мальчика из моего мира. Он умер после моего возвращения.

Он писал мне сообщения, звонил по телефону, потом звонил по современным системам связи. У нас с ним были общие интересы, и это объединяло нас. Когда ему было очень больно, он даже не мог печатать и говорить, но когда ему становилось легче, он радостно кричал в микрофон, передавая последние новости. Его сообщения были наполнены жизнью и светом, а не болью и страданием. Кем же надо было быть, чтобы радоваться жизни и продолжать жить, зная о скорой смерти?

Сегодня я впервые подумала о том, что пишу эту книгу не для милорда. Я пишу ее для мальчика, который умер. Его храбрость и внутренняя сила превышают все мужество, которым обладает милорд, превышает мою силу, мою жертву и мое милосердие. Я пишу эту книгу для него…

Тогда в лагере я не думала конкретно о нем. Я думала обо всех людях, лишенных определенных возможностей и способностей. Мир, в котором я оказалась, был несколько иным. Дети рождались здоровыми; люди жили очень долго по временным меркам моей планеты; опасные раны легко залечивались благодаря природным лекарственным средствам и поразительным человеческим способностям к регенерации. Я такими способностями