Ты заметила, что у меня веснушки? Попробуй разглядеть! Вот тут, и на руках, и на груди, и на лице. Мирко говорит, это капли восхода падают на меня, когда я сплю под открытым небом. На него капли почему-то не попадают. У него тоже есть чуть-чуть пятнышек, но мало и темнее. Наверное, на Мирко оседают капли ночи.

Волосы у меня тоже рыжее, чем у Мирко. Я однажды спросил, были ли мои мама и папа тоже рыжеволосыми. Он ответил не сразу. Он всегда думает, прежде чем ответить на вопросы о моих родителях. В основном он просит меня о них не спрашивать, но в тот день сам был не прочь поговорить.

– Как и у большинства людей, в тебе смешаны черты твоих родителей, Додо. Светлое и рыжее в тебе от матери, хотя ты чуть темнее. Веснушки и зеленые глаза тоже от нее. Отец был темнее. У него были карие, почти черные глаза и темные волосы. Размер же ты унаследовал явно от него, разве что вымахал еще больше. Он был сильным, но ты получился еще сильнее.

– Это единственное, что я взял от отца?

Мирко задумался.

– Свист, – ответил он. – Твой отец тоже свистел подобно птицам.

– Тогда он бы мне, наверное, понравился.

Мирко ничего не ответил. Он только пожал плечами.

Я часто пытаюсь вспомнить, как выглядел отец, но это нелегко, и со временем становится только труднее. У него был глубокий голос, это я еще помню. Возможно, я хорошо помню, как он здорово свистел, но ведь я могу путать с собственным свистом. Зато я абсолютно уверен, что он водил меня в горы и показывал серн, сов, медвежьи следы и лисьи норы. Он разрешал мне трогать все подряд. Гладкие камни и мягкую траву, совиную отрыжку и жуков. И все нюхать. Эти воспоминания делают меня счастливым.

Лучше всего я помню запахи. Особенно запах животных и цветов. Иногда они смешиваются. Каждый раз, когда нам с Мирко встречается белая орхидея с красными щечками, я вспоминаю отца.

– Понюхай, Леон, – говорил он, в этом я уверен. И я нюхал орхидею и обнаруживал, что она пахнет козой.

И он хлопал меня по плечу.

Мне казалось, что отец все время идет у меня за спиной. Может, оттого что я не помнил его внешности. В эти моменты что-то стягивало мне грудь. Иногда горло. Наверное, веревка.

Я помню, что он казался большим, когда в темноте заходил ко мне в спальню и начинал о чем-нибудь рассказывать. Он пах так, как обычно пахнут работящие мужчины. Пóтом и землей, и еще чуть-чуть водкой. Да, так пах мой отец.

У мамы был чудесный запах. И она была очень мягкой. Все же в ней было что-то неприятное. По крайней мере попытки вспомнить ее не доставляли мне удовольствия. Когда я думаю о ней, все словно застилает мрак, хотя Мирко и говорит, что она была светлой. И еще крик. Иногда я слышу крик. Я не знаю наверняка, она ли кричит, но, кажется, она. Не выношу, когда кто-то кричит. Лучше бы они молчали.

Но в тот день я предпочел говорить именно о матери, раз уж Мирко в кои-то веки был готов отвечать. Поэтому я еще раз спросил:

– А от мамы? Что во мне от нее?

– Точно твое лицо, Додо. Улыбка похожа на ее улыбку, особенно ямочки на щеках. И взгляд. В нем и сладость, и сила… Трудно объяснить. Но мне кажется, ты должен радоваться всему, что унаследовал от своих родителей.

– Кроме мускулов, – вздохнул я.

– Нет, им тоже следует радоваться. Благодаря им ты лучший рабочий в долине, – с этими словами Мирко положил руку на мое колено. – Именно благодаря твоим мускулам нам двоим всегда находится работа. Не забывай об этом.

Он задержал руку, и я не мог на нее не посмотреть. Черные полоски на суставах, темно-коричневая грубая кожа, почти как на моих ботинках. Так выглядят руки всех сезонных работников, как я заметил. Кроме моих. У меня руки больше, я могу ухватить то, что другим не подвластно. И я могу держать крепко.

Мирко отвел руку и закрыл глаза.

Мы сидели в тени старой ивы в тот день. Кажется, это было где-то на западной окраине долины. Возможно, после работы на консервной фабрике, которую мы ненавидели. Учитывая все обстоятельства, вот так сидеть и болтать было чертовски приятно. Мирко жевал соломинку, упершись лбом в дерево. Я сидел к нему лицом, а наши ноги лежали рядом. Я люблю так сидеть. Так мне его хорошо видно.

Он скрестил выпрямленные ноги и спустил подтяжки с плеч, так что они упали на траву по обе стороны. Я видел на рубашке оставшиеся от них светлые полосы. Рядом с ним лежал мешок, который он везде носил с собой. В нем одеяло, одежда, столовые приборы, миска, бидон и бритва. Может, еще книга. Не помню, была ли у него в тот день с собой книга. У меня тоже раньше была кожаная походная сумка, но я ее потерял, когда мы поспешно бежали из места, где я что-то неосторожно сделал с маленькой собачкой. Я люблю собак, особенно пушистых, но та кусалась и визжала так, что уши болели. Мне пришлось заставить ее замолчать. Потом мы сбежали.

Теперь я сидел в траве напротив Мирко и пытался подталкивать жучков, не раздавив их. К счастью, жуки молчат. У меня тоже всегда с собой мешок. С моими вещами и одеждой. Одеждой большого размера. Мы нашли в горах какую-то странную женщину, которая для меня шьет так, чтобы не жало. Когда она снимает с меня мерки, она клокочет, как небольшой веселый ручеек. Мне нельзя шевелиться, но я всегда смеюсь – стою там, слушаю ее клокотание и наблюдаю за тем, как она суетится вокруг меня, размахивая белыми волосами. Как же приятно, когда ее мягкие маленькие руки касаются моей кожи. Чтобы достать до шеи, ей приходится вставать на стул.

Потом мне разрешают потрогать ее седые кудри, но очень-очень осторожно. Я обещаю быть осторожным. У нее такие прелестные кудри – немного напоминают барашка, но гораздо мягче на ощупь. Мне еще разрешают погладить ее овечек, но только плоской ладонью. Их шерсть немного царапается, но мне все равно. Это же шерсть. Я люблю шерсть. А еще тесто для булочек! Верь не верь, а однажды она разрешила мне запустить руки в такое тесто! Она сказала, что с удовольствием будет