значение, в смысле древне-семитического учения о боге Кроносе или Сатурне или Эле, принесшем в жертву своего «единородного сына». Легенда в кн. «Бытия» приписывает тот же акт Аврааму; а Авраам и Исаак, так же, как и Иаков, надо думать, — древние божества.

С другой стороны, эволюция сказочного героя от человека до полубога, а затем до возведения его в среду высших богов — обычное явление в древних религиях (типичные примеры — Геракл и Дионис), а среди признанных сирийских культов был культ уже «теандрия», или богочеловека. Даже для еврея имя Иеговы было приложимо к мессии. Таково уже свойство религиозного инстинкта, что человекоподобный и человеколюбивый бог постепенно занимает самое выдающееся место в культе, где он первоначально играл роль подчиненную; так это случилось в культе Диониса, Митры, Геракла и Кришны, такая же тенденция видна и в культе полубогов у древних евреев.

Нет необходимости предположить, что христианский культ вырос только из мистического таинства. С особой «мистерией» могли сочетаться также поминальные трапезы, простые агапы, или вечери любви древней эпохи; в этом последнем случае могло существовать много вариантов, как мы это видим впоследствии

в отношении литургии. Скромные коринфские трапезы соединяли в себе, по-видимому, черты агапы и евхаристии и в своем первоначальном виде имели далеко не торжественный характер: одни из участников спят, другие перепились, — такова трогательная картина не находящей себе выхода тоски по единению среди подавленных тяжестью жизни людей[5].

Но самая природа евхаристии, представление, будто причащающийся ест и пьет бессмертную «плоть и кровь» для «вечного возрождения», внушает стремление к святости; как только какая-либо группа выделяла для обслуживания сотрапезников специального служителя, у него неизбежно появлялась тенденция превратиться в жреца христианского культа и возвеличить значение своей должности.

Так как основным моментом в еврейском празднике пасхи было вкушение агнца «перед господом», то в еврейских кругах этот обычай предпочитали таинству хлеба и вина, «Цереры и Вакха», которое было, может быть, самым распространенным среди язычников; и уж во всяком случае обряд поедания агнца присоединяли к таинству.

В легенде об Нврааме и Мельхиседеке, жреце финикийского бога Эль Эльон, фигурирует священная трапеза из хлеба и вина, а одно место в неканонической книге Иисуса сына Сирахова (15) предполагает употребление вина, как символа крови. «Хлебы предложения», кажется, тоже имели в известной мере сакраментальное значение. Но этот обряд, по-видимому, был распространен в отдаленную пору иудаизма, а пасха была одним из важнейших обычаев еврейского мира, которого несомненно держались и первые христисты.

С точки зрения иерологии вполне вероятно, что пасхальный агнец в древности был «Иешу», или Иисус, т. е. высшим символом именуемого Иисусом солнечного бога; действительно, в «Откровении» Иоанна, имеющем явно выраженный иудейский характер, «агнец» фигурирует как общеизвестный символ мистического имени сына божьего, «закланного от создания мира», и отожествляется с мистическим Иисусом, представляющим одно целое с Иеговой; это представление создалось, очевидно, задолго до того, как христианский культ выработал такую доктрину.

С точки же зрения мифологической надо предположить, что такого рода словоупотребление связано с тем обстоятельством (отмеченным еще у позднейших еврейских писателей), что дата пасхи совпадала с временем вступления солнца в созвездие Овна; правило, что пасхального агнца надо есть жареным, а не вареным, также связано с солнечным мифом.

Кроме того, в мифе об Аврааме и Исааке агнец является тем животным, которым впоследствии заменили обреченного на жертву единородного Исаака, чье имя по-еврейски (Исхак) звучит несколько похоже на обычную форму имени Иисуса (Иешу), а мифологически Исаака можно отожествить с солнечным богом[6].

Во всяком случае «закланный за нас агнец» в Апокалипсисе предполагает существование признанного таинства вкушения агнца вроде пасхального, а пасха в древности была временем жертвоприношения первенцев (исх. XXII, 29), и даже в жреческом (библейском) мифе ее объясняют, как воспоминание о том, что первенцы Израиля были пощажены в то время, когда египетские первенцы были силой божией убиты. Этой национальной традиции еврейские иезуисты цепко держались, так же как и практики обрезания.

Но, с одной стороны, настоящая нищета, а с другой стороны, всеобщие аскетические наклонности (заставлявшие иногда заменять вино водой) не позволяли язычникам вкушать подлинное мясо даже там, где делали вид, что едят плоть и пьют кровь. В некоторых ранних христианских общинах жертвенный агнец превращался поэтому в изготовленного из хлеба ягненка (к такой хитрости часто прибегали в языческих культах, практиковавших особые формы животных жертвоприношений), в то время как другие общины, в самом деле, ели ягненка и пили его кровь, как это делали некоторые митраисты и египетские почитатели Аммона.

Фраза Павла «нами также принесена пасхальная жертва, Христос», — интерполяция ли это или нет, — подходит к любому из указанных двух ритуалов. Но чтобы евреи, привыкшие придавать большое значение пасхальному агнцу и считавшие, что Иисус представлял собой этого агнца, сразу перешли на священную трапезу из простого хлеба и вина, — маловероятно; сами евангелия указывают, что во время традиционной вечери церемонии с хлебом и вином предшествовало и то, другое блюдо — пасхальный агнец.

На первоначальный характер иезуистского обряда бросает свет спор о пасхе, возгоревшийся между Восточной и Западной церковью в конце II века. Номинально спор вертелся вокруг разногласий в рассказе о распятии между синоптиками и четвертым евангелием. В то время как в синоптических евангелиях Иисус с учениками вкушает пасху надлежащим образом и умирает в первый день праздника (день у евреев считается от вечера до вечера), в четвертом евангелии он, в нарушение правила, ужинает с учениками за день до пасхи и умирает в самый момент пасхальной вечери.

Здесь, очевидно, проводится идея, заключенная также в вышеприведенной фразе Павла, что ныне Иисус заменил собой пасхального агнца; действительно, восточные христиане II в., как оказывается, прекращали свой предпасхальный пост в день пасхи, тогда как западные откладывали это до воскресенья; очевидно, восточные христиане сохранили с незапамятных времен обычай вкушать евхаристию в день пасхи.

Они так поступали не потому, что были правоверными евреями, ибо они называли свою трапезу пищей «спасения» в христианском смысле, да и противники не обвиняли их в иудаизации христианского обряда, но они утверждали, что они должны принимать евхаристию в то самое время, когда ее принял Иисус и его ученики; между тем западники настаивали, что днем радости и поминовения должен быть день воскресения Христа.

Объяснение этого разногласия лежит в том, что история о трапезе Иисуса с учениками — миф из рода тех, которые всегда создаются для объяснения древней обрядовой практики; при этом евреи естественно придавали этому мифу такую форму, при