стала нашим личным, эффективным языком общения. Мы можем смотреть друг другу в глаза и разговаривать, как я с Трэвисом. Она колола, поднимала, мыла, поворачивала, носила и терла меня большую часть моей взрослой жизни. Мы считываем и реагируем друг на друга, как танцевальная команда, понимающая каждое подрагивание, что они значат и что говорят делать дальше. Никто никогда не узнает меня так хорошо, как Марджани, хоть я все еще даже не уверен, нравлюсь ли ей вообще. Ну, я ей нравлюсь или, по крайней мере, не не нравлюсь. Она добрая, осторожная. Но она также выполняет работу, проделывает действия за очередного белого мальчишку, который либо не может, либо не хочет делать их сам. Она заботится обо мне, создает комфортные условия и помогает каждый раз, когда мне нужна помощь, может, даже больше, чем требуют условия ее работы.

Но если бы мой «Медикэйд» перестал платить Марджани, она бы прекратила, и я бы вряд ли когда-либо снова ее увидел. Она бы занялась чем-то другим, и я бы умер в этом доме, грязный, вшивый и одинокий. Я знаю это, но, что более важно, это знает она. Она делала это достаточно долго, чтобы знать, что нужно до какой-то степени отстраняться, как сильно бы ты ни переживал или наоборот. Она уже ухаживала за теми, кто потом умер, и она сделает это снова. Как справляться, не оставляя эмоции за дверью?

Но три-четыре года назад, Марджани еще была не так хороша в этом. Она все еще любопытствовала, была более открытой, чем стоит быть со мной. Она просто хотела поболтать. Это все время случается со мной: люди обожают со мной говорить. В следующий раз, когда окажетесь в комнате с другим человеком, только одним, проэкспериментируйте: не говорите пятнадцать минут. К третьей минуте человек, находящийся с вами в одной комнате, будет болтать ни о чем, о чем угодно, о чем угодно, чтобы заполнить пустоту какими-то звуками. Поэтому со мной люди просто говорят, говорят, говорят, говорят и говорят. Говорят за двоих. Воздух нужно чем-то заполнить.

Тогда она еще не привыкла к моему молчанию или, по крайней мере, не привыкла, что я особо ничего не говорю кроме: «Ай» и «Ням» и «Больше», поэтому говорила она. Рассказала, откуда она (Пакистан), замужем ли (была), и что думает, прожив в Атенс последние два года (слишком много холмов, чтобы ездить на велосипеде). Я не уверен, поднимались ли эти темы еще раз в последующие четыре года, но точно не в последнее время. Это был одноразовый информационный завал. Люди просто говорят, и говорят, и говорят.

Но затем она рассказала, чем зарабатывает на жизнь. Примерно четверть ее жизни – это разные подработки, где она хватается за любые возможности, чтобы стать частью экономики свободного заработка. Она помогает клининговой команде, она работает на университет, собирая мусор после спортивных мероприятий, она даже иногда выходит на смены в «Дели Джейсона» в городе во время учебного года. Она делает все это, чтобы себя занять; она говорила мне, что, когда ее сын теперь все дни проводит в школе, она пытается добыть как можно больше наличных; ее муж работает (работал?) в ресторане в городе.

Но ее основная работа – это уход за умирающими. Она не медсестра, объяснила она, хоть она может оказать базовый медицинский уход, если нужно. Эта работа заключается не в этом.

– Суть в том, чтобы быть с ними, когда они… правдивые? – сказала она, моя мне спину в ванной. – Вот это слово. Люди настоящие, когда умирают. Понимаешь?

Я проворчал: «агаааа», не столько в знак согласия, сколько из обязательства выслушать эту незнакомку. Некоторым людям просто нужно напомнить, что ты с ними.

– Видеть их в конце такими, какие они есть, большая удача, – сказала она, и я задумался, со всеми ли она такая, или только с теми, кто не может ответить. – Это дар. Поэтому это моя работа. Мой дар – это моя работа. Мне очень повезло, – затем она закашлялась, вышла из комнаты, вернулась и уложила меня в кровать.

Она никогда больше со мной не говорила о помощи умирающим. Она закончила с этим, прямо тогда. Интересно, не умер ли кто-то ранее в тот день, кого она еще не успела выбросить это из головы. А затем осознала, что теперь моя очередь. Теперь моя очередь сделать ее везучей.

Я все еще вспоминаю тот разговор, каким он был, каждый день.

Она приходит, делает свою работу, улыбается, проявляет доброту, прощается и уходит. Есть добродетель в ее жестах и явном удовольствии от работы. Но это просто работа. Я ценю это. Я люблю ее. Я нуждаюсь в ней. Я думаю, она нуждается во мне. Но кажется, будто должно быть что-то большее. Я думаю, может, моя вина, что этого нет.

Она все еще здесь. Она ближе ко мне, чем кто-либо другой. Но знает ли она меня лучше, чем я ее? Сбрасывает ли она меня, как куртку, когда идет домой? Это ее работа. Это то, что она сделала и что дала мне. Марджани является центром моей жизни. И все же я молюсь, чтобы она не скучала по мне, когда меня не станет.

9.

Я проснулся. Марджани рядом, как всегда по утрам.

– Тебе записка, Дэниел, – говорит она, поднимая меня, расстегивая пижаму и вытирая мне лицо. – От Чарльза, тебе стоит ее прочесть.

Чарльз – это единственный санитар, приходящий каждую ночь от службы, чтобы перевернуть меня в кровати, чье имя я действительно помню. Он прибирает за мной и убеждается, что я все еще дышу. Мне очень нравится Чарльз. К слову сказать, Чарльз – троюродный кузен Стэйси Абрамс, которая баллотировалась на должность губернатора Джорджии в прошлом году и почти выиграла. У меня на бампере была наклейка «Абрамс», и Чарльз все время разговаривал об этом. Он виделся с ней всего пару раз, но сказал, что она очень милая. Он даже пришел пораньше в вечер выборов 2018-го, чтобы посмотреть результаты – «У тебя есть кабельное», сказал он – и не давал мне спать большую часть ночи, крича на телевизор. В итоге я смотрел финальные подсчеты с ним; он расплакался, когда Абрамс проиграла. Чарльз классный.

Чарльз приходит по вторникам, средам, четвергам, пятницам и субботам, а другой парень – тощий белый парень, чье имя я вечно забываю. Гарри? Фрэнк? Может, Фрэнк? Может быть, Гарри – приходит по воскресеньям и понедельникам. У них один ключ: они сами отпирают по приходу и запирают