Шрифт:
Закладка:
Джанетт не спешит возвращаться. Она стоит, пока вокруг нее хлещет дождь, пропитывает одежду, натекает в обувь. Приятно наказывать себя. Трястись от холода на опустевшей улице. Ее спонсор однажды сказал ей, что единственная любовь, которую она понимает, это любовь, которая ломает человека снова и снова.
Мокро шлепая по дому и оставляя за собой грязные следы, она проходит мимо Аны, которая все так же рисует, рисует домики, рисует птичек. Джанетт забирает телефон в свою комнату. Но она не звонит Марио. Она закрывает глаза и пытается вспомнить опиумную эйфорию, водянистое спокойствие, удар по мозгам, упоительную сонную расслабленность. Его голос в ее ушах: «Ты ведь чувствуешь это, чувствуешь каждую молекулу, что тебя окружает? Все, что тебя держит». Она не звонит ему после того, как вызывает полицию. Она не звонит ему даже после того, как подъезжает полицейская машина, и она слышит, как Ана открывает дверь и зовет ее по имени, и сердце стучит у нее в груди, и она впервые чувствует, что нет, вот что такое разбиться.
Глория
Техас, 2014
Скалистый попугай, также известный как патагонский попугай, — единственная птица, у которой растут ресницы. Это малоизвестный факт. Еще один малоизвестный факт заключается в том, что скалистые попугаи, хотя их часто заводят в качестве домашних животных, становятся злыми и агрессивными, если долго держать их в клетке. Скалистым попугаям нужно общение. Им нужны краски. Если разлучить пару скалистых попугаев, то в скором времени птица, оставшаяся одна, умрет. Она умрет от одиночества.
Обед подают всегда в полдень. Так я веду счет времени. Мы обедаем отдельно от детей, пока они на уроках; дети обедают вместе, в другое время. Наши подносы цвета грязи разделены на пять отсеков. Сегодняшний обед: кружочки белого лука, апельсин дольками, белый хлеб (два куска), печеные бобы из банки. Обслуживают нас другие задержанные женщины, которые работают за три доллара в день. Работать хотят все, поэтому на стене висят телевизоры с именами тех, кто и в какой день заступает на ту или иную работу. Из постоянных служащих две говорят по-испански. Они говорят, что им грустно видеть меня здесь. Они говорят мне: держись. Ты выйдешь отсюда в два счета. Одна из них дарит мне книгу с фактами о птицах, уже вторую. Не помню, откуда она знает, что я интересуюсь птицами, но, наверное, я сама ей сказала. Я не знаю, где она взяла книгу.
Я дружу со всеми женщинами. Я не знаю всех их имен. Но знаю, у кого заболел ребенок, а кто потерял мужа в пустыне по дороге. Я знаю, кого иногда нужно обнимать, а кому отдавать добавочные порции. Мы не говорим о них — о тех, кто потерял детей, кто носит на себе следы изнасилований и полицейских дубинок, и о тех, кого иногда с криками уводят посреди ночи по вызову кого-то из персонала в красных теннисках. Мы надеемся, что к ним. Депортировать тоже могут посреди ночи. Нам ничего не сообщают, не отвечают на наши вопросы.
Гомер, или Аристотель, или греческие философы, или римские натуралисты, или все вместе взятые, не помню точно, считали перелетных птиц воинами. Они верили, что когда улетают перелетные птицы, они летят сражаться в битве на краю земли. Я представляю, как они, кружа, штопором уходят в небо, миллионы птиц, миллионы крыльев, пульсируя в единой, общей силе. И мощь этого бьющегося птичьего сердца так велика, что может взорваться огнем и сровнять с землей любую стену.
Я не знаю, почему я здесь.
Здесь семьи. Здесь в основном матери и их дети. Юристы называют это семейным заключением. Бумаги, которые мне не переводят, называют это «Техасским региональным центром постоянного пребывания». Я одна. Я без понятия, где моя дочь — надеюсь, все еще во Флориде, не знаю, каким чудом в безопасности, или на пути сюда, если в безопасности во Флориде никак. Каждый вечер я молюсь за нее. Молюсь, стоя на бетонном полу у своей койки, до саднящих коленей, до подгибающихся ног.
Иногда я стираю колени до крови. Рядом с моей койкой темнеет красное пятно. Я называю его Ана. Ана — так зовут мою дочь. Боюсь, я тоже схожу с ума. Я не знаю, почему я здесь, и я одна, и я молюсь Богу, в которого не верю, но если он существует, то она, несомненно, птица, перелетная птица, которая сражается в битве и, несомненно, сровняет эти стены с землей.
* * *
Дорогая Ана, прости меня. Я пыталась тебя спасти. Дорогая Ана, прости меня. Я думала, что даю тебе шанс на лучшее будущее. Дорогая Ана, я боюсь, что испортила тебе жизнь. Я этого не пишу.
* * *
Свою первую книгу о птицах я нашла в комнате для рукоделия. Женщины приходят туда со своими детьми. Там стоят столы наподобие столов в кафетерии. Есть карандаши, фломастеры, пряжа, цветная бумага, детские ножницы, клей. На стенах висят листовки о сексуальном насилии с жирными буквами «берегите себя!». На полу стоит поролоновый стеллаж с книгами и мозаиками. Первая книга о птицах называлась «El mundo secreto de los pájaros»[28]. В «El mundo secreto de los pájaros» было написано, что эта книга для детей среднего школьного возраста. Описание каждой птицы сопровождалось картинками. Я до сих пор прихожу туда, в комнату для рукоделия, когда мне становится совсем грустно. Я читаю книгу, лежа на поролоновом полу. Я читаю, лежа на поролоновом полу, и когда я переворачиваюсь на спину, то чувствую, как поролон подо мной проседает. Я думаю о том, что у Аны мягкая кожа. Что ее волосы похожи на птичий пух.
Сначала я часами всем рассказывала о североамериканском каньонном крапивнике. Каньонный крапивник тысячами камушков выкладывает тропинку к своему гнезду. Представьте себе: каменная дорожка петляет через каньоны, через пустыню, пока не упирается в гнездо, которое кишит вертлявыми птенцами, зовущими мать, а мать вдалеке скачет от камушка к камушку, от камушка к камушку. Я — мать. Я — камушек вдалеке. Или просто еще один человек со своими проблемами в мире, где и так слишком много проблем, чтобы обращать внимание на кого-то, кто сидит в застенках и читает детскую книгу в комнате для рукоделия. Я — камушек.
После того, как я часами всем рассказывала о североамериканском каньонном крапивнике, женщины стали дарить мне и другие книги о птицах. Они просили, чтобы их приносили им посетители — волонтеры, адвокаты и, счастливицам, родственники. Женщины стали моей птичьей семьей.
* * *
Детская площадка — самое счастливое место на территории центра, но она не похожа на другие игровые площадки. Горки здесь серые и сделаны из металла. Турники, туннели — тоже сделаны из металла. Все это покрыто серым брезентом. Похоже на индустриальную площадку для детей-роботов. Или лабораторию с двусторонними зеркалами, где развлекаются инопланетяне, пока ученые изучают их поведение. Не думаю, что их смущает металл. Не думаю, что их смущает серость. Может, не у всех из них были радужные пластмассовые площадки с винтовыми лесенками, и им не с чем сравнивать.
Детская площадка находится во внутреннем дворе, огороженном зданием. Земля покрыта бетоном и искусственной травой. По одну сторону двора — наши койки. По другую — учебные помещения, санчасть, общая комната и библиотека, в которой почти нет книг, есть несколько компьютеров, но преимущественно тут хранятся подшивки с такими заголовками, как «юридические советы для чайников» и «знай свои права». Я их как-то полистала. Я почти ничего не поняла. Каждая часть здания называется зоной и помечена символом с животным и цветом: красная птица, зеленая лягушка и тому подобное. Никто не называет свои комнаты этими названиями. Никто не говорит, что живет в «животном».
