Такой была моя первая мысль, когда я проснулся в Санта-Монике, вышел на балкон квартиры и не увидел ни души. Я чувствовал запах океана. Повсюду виднелись пальмы. Но никого не было видно.

Шел 1975 год, мне было одиннадцать лет. Мы с мамой поселились в доме 2901 на Четвертой улице в квартире тети Джоан, ее мужа Бобби, их дочери Хизер и мамы Джоан, которую мы звали Сарж (сокращенно от слова «сержант»). Все боялись Сарж – властной женщины, которая могла заставить шнауцера Макса, питомца семьи, ходить в туалет по команде. Сарж пугала, но в то же время она была очень обаятельной женщиной. В этот момент тетя Джоан ушла в отрыв. Она щеголяла блондинистой стрижкой пикси и носила ботинки металлического цвета высотой до бедер. В ее стиле сочетались фанк и футуризм, и выглядела она как участница группы LaBelle. Тетя Джоан полюбила Лос-Анджелес.

Мне это не удалось. Санта-Моника казалась пустынной. Я уже привык к звукам гудящих такси и реву метро. Тишина наводила ужас. Тихий океан был всего в нескольких кварталах от нашего дома, но я не слышал шума волн и не видел песка. Я был в растерянности.

Мы поселились у тети Джоан, потому что мама не была уверена, что «Джефферсоны» протянут дольше одного сезона. Всегда практичная, мама не хотела тратить деньги зря. Из-за этого мы с ней спали на раскладушке в гостиной. Я не возражал. Я привык спать на раскладушке с бабушкой Бесси. К тому же мне нравилось помогать маме с разучиванием реплик перед сном. Я играл других персонажей. Когда я читал их строки слишком мягко, она говорила: «Больше чувства!»

Мне потребовалось время, чтобы привыкнуть к Калифорнии. Никаких друзей, новая культура, все новое. Но мама, непревзойденный профессионал, сразу взялась за дело. Несмотря на то что она еженедельно появлялась в телесериале на национальном телевидении и имела веские основания для того, чтобы начать зазнаваться, она никогда так не делала. Голливуд никогда ее не привлекал. Она была жительницей Нью-Йорка до мозга костей. Она с гордостью носила на шее жетон метро на золотой цепочке. Мама была обычной трудолюбивой женщиной. Она не умела водить машину и в тот момент не испытывала никакого желания учиться. В общественном транспорте нет ничего плохого. Она стояла на углу и ждала автобус, на котором проезжала десять миль через Санта-Монику в район Мид-Уилшир, где переходила на другую остановку и ждала другой автобус, который отвозил ее по Фэрфакс-авеню бульвара Беверли, где располагалась телестудия CBS Television City. Поездка занимала полтора часа, но я ни разу не слышал, чтобы мама жаловалась. Напротив, все, что нужно было сделать мне, – это перейти улицу и дойти до начальной школы им. Вашингтона.

До переезда я переживал из-за того, что ухожу из P. S. 6. Хоть мне и было грустно прощаться с двумя районами, которые я называл своим домом, – с Бед-Стаем и Верхним Ист-Сайдом, – я знал, что был бы еще менее счастлив, если бы мама оставила меня в Нью-Йорке с папой. По ее мнению, об этом не могло быть и речи. Она взяла на себя всю ответственность за мое воспитание. Хотя мама никогда это и не озвучивала, она понимала, что ее муж, как бы сильно она его ни любила, не был способен уделить мне необходимое внимание или проявить привязанность. Я и подумать не мог, что моя поездка в Голливуд казалась ей бременем. Мы с мамой были неразлучны. И если ей нужно было выступать в роли матери-одиночки и одновременно стараться выполнять все строжайшие требования, предъявляемые к съемкам в еженедельном телешоу, она делала это, и делала со всей присущей ей любовью.

Следуя маминому примеру, я изучал автобусные маршруты и при любой возможности ездил в телестудию, чтобы посмотреть на нее. Весь этот новый мир закулисного телевидения казался захватывающим и веселым. Это одна из причин, почему мне начал нравиться Лос-Анджелес, хотя я и скучал по всему тому, что осталось в Нью-Йорке.

Шоу записывали дважды в день – в 5 и в 8 вечера, а финальная версия представляла собой смесь из двух выступлений. Каждая запись была событием. Зал заполняла взволнованная публика, которая с нетерпением ожидала начала представления. Затем представляли каждого актера, который выходил под взрыв аплодисментов.

А вот и Нед Вертимер в роли швейцара Ральфа!

Пол Бенедикт в роли Гарри Бентли!

Зара Калли в роли мамы Джефферсон!

Берлинда Толберт в роли Дженни Уиллис!

Майк Эванс в роли Лайонела Джефферсона!

Марла Гиббс в роли Флоренс Джонстон!

Франклин Кавер в роли Тома Уиллиса!

Рокси Рокер в роли Хелен Уиллис!

Шерман Хемсли в роли Джорджа Джефферсона!

И Изабель Санфорд в роли Луизы Джефферсон!

Изабель, королева шоу, выходила в самом конце, чтобы насладиться королевским приемом, когда весь актерский состав склонял перед ней головы.

Само шоу всегда было веселым. Зрители были готовы смеяться, а их смех был громким. Внутри этого павильона растворялся весь остальной, реальный мир.

Мама полностью погружалась в свою роль. Она играла одного из важных персонажей. Хелен Уиллис была гордой либералкой, которая всегда противостояла нетерпимости Джорджа Джефферсона. Комедийные сцены между Рокси Рокер и Шерманом Хемсли были идеальны. Неудивительно, что «Джефферсоны» стали классикой.

Первый сезон был посвящен радикальному изменению образа жизни Джефферсонов. Заглавная песня, написанная и исполненная Джа’ней ДюБуа из сериала «Добрые времена», говорила сама за себя: «Двигаемся дальше вверх». Джефферсоны переезжали в Ист-Сайд, модный район Нью-Йорка, из которого мы с мамой только что уехали. Для меня было очень странно видеть фон из нарисованных небоскребов, которые служили видом из воображаемой квартиры Джефферсонов в голливудском съемочном павильоне. Меня вытащили из настоящего Нью-Йорка и поместили в фальшивый, где моя мать снималась в комедии о людях, которые улучшают свою жизнь так же, как мама улучшала нашу. Кравицы двигались дальше вверх вместе с Джефферсонами.

Настоящий шаг вперед мы сделали только во втором сезоне шоу. В первый год мы в основном занимались тем, что приспосабливались к новой обстановке. Осознание того, насколько блистательно мама справляется с этой новой реальностью, облегчало мою боль оттого, что я был новеньким в этом квартале. Но какое-то время я испытывал небольшие проблемы. Одноклассники смеялись над моим нью-йоркским акцентом. Я даже не знал, что он у меня есть. Им нравилось, как я произносил слово «хот-дог» – «hot daawg».

Затем вмешивались мода и этническая разобщенность. В Нью-Йорке я носил джинсы, футболки и «конверсы». Черные, латиноамериканцы и белые смешались вместе. Теперь меня окружало племя белокурых голубоглазых мальчишек с волосами до самой задницы и цепочками из ракушек на шее. В Лос-Анджелесе все носили шорты фирм Hang Ten и OP и кеды Vans, что на самом деле сбивало с толку, потому что в Нью-Йорке мы называли их кроссовками. В Калифорнии я услышал и другие новые слова, такие как «радикальный», «стремный» и «чувак».

Музыкальные предпочтения тоже были другими. Я откопал для себя Элтона Джона и попал под чары The Beatles, однако рок-н-ролльное радио казалось мне непривычным. К счастью, я обнаружил 1580 KDAY, черную радиостанцию, которая ставила знакомые мне фанк и соул, и, как ни странно, именно там я впервые услышал Боуи. Для меня «Fame» Дэвида Боуи звучала так же фанково, как и все, что делали Ohio Players. На самом деле я думал, что Боуи – черный, пока не увидел его фотографию.