устоял на ногах, — Маркевич только покачнулся. Плечистый, неповоротливый, с тяжелой, розовой от прыщей челюстью, он, казалось, врос своими кривыми ногами в пол. Судорожно сжав руки, он защищал ими лицо.

— Кого я тронул, Губан? Чего пристаешь?

Очевидно, устойчивость Маркевича обозлила Губана. Он вновь нанес ему два коротких, страшных удара в подбородок и скулу. Маркевич свалился на пол.

— Сам знаешь чего, — тяжело дыша, пропустил Ванька сквозь зубы. — Это тебе лишь задаток. Я вас всех научу.

И, пнув поверженного Маркевича каблуком, отвернулся к Прошлякову. Краска медленно сходила с Ванькиного вислого носа, со лба, щек.

Хлопнула дверь с лестничной площадки, вошел Каля Холуй — озябший, с красным носом. Ребята, казалось, замерли. Губан повернул голову на стук двери и встретил Калю пронзительным взглядом. Взгляд этот спрашивал: «Ну как? Пронюхал чего?»

Холуй еле заметно отрицательно кивнул головой. И он, и Губан отлично знали, что товарищество на стороне Пыжа, и вслух словом не обмолвились.

— Мороз! — только сказал Каля, передернув худыми плечами. — На улице долго не побегаешь!

Все его поняли: Афонька Пыж все равно притащится ночевать в интернат. Куда денется?

Губан сделал вид, будто не обратил внимания на приход Кали, опустил тяжелую руку на плечо Прошлякова и раздельно и скрипуче сказал:

— Кто тронет, Мишук, только шепни… Хочешь коклетки с пайкой? Пойдем дам. Только ты знаешь, сколько уже за тобой? Гляди, не отдашь — не прощу. Не прощу, — повторил Губан и, сбычась, в упор глянул на Симина. Тот вздрогнул. Губан скрипнул зубами. — Пока не изведу, не забуду. Душу вымотаю, и никакие заступники не помогут.

Не спуская горящих глаз с помертвевшего Симина, он в третий раз за вечер двинулся прямо на него. Воспитанники притихли. Губан резко прошел мимо Христони и скрылся в своей палате.

Озадаченный Мишук вдруг присмирел и не знал, что ему делать: то ли идти за покровителем, то ли уж лучше держаться от него подальше.

Сидевший у «буржуйки» Люхин поднял голову и, с ненавистью поглядев в спину Губану, прошептал:

— У, гад, частный капитал!

Невдалеке от него, обхватив руками колени, примостился Андрей Исанов. Лампочка по-прежнему светила неровно: иногда она вспыхивала так ярко, что внутри рождалось тихое жужжание; временами гасла, гасла, гасла. В палате тогда скользили тени, потом наступал мрак и лишь под исчезнувшим потолком красными неверными нитями тлели вольфрамовые волоски. Ребята поднимали головы, следили: «Разгорится? Совсем погаснет?» В такие минуты только багровый отсвет печурки-«буржуйки» выхватывал из тьмы ближние койки, ребят и сидевшего у самой дверцы Исанова. Его лицо странно изуродовали распухшая, в засохшей крови губа, лиловый синяк под глазом, содранный нос. Идти в таком виде домой Исанову было стыдно, и он остался в интернате, лишив себя воскресного отдыха в кругу семьи, субботнего вкусного, сытного ужина. Ложиться спать тоже не хотелось: в палате — Губан, которого Исанов сейчас видеть не мог.

Люхин несколько раз бросал на него внимательные взгляды и вдруг проговорил:

— Молодец, Исанчик! Не дал этому кулаку измываться над собой.

Исанов молча посмотрел на бывшего красноармейца и отвернулся. Его изуродованное лицо сохраняло полную неподвижность и на какое-то мгновение показалось Люхину надутым и неожиданно смешным.

— Что ж, помиришься с  н и м? — с интересом спросил Люхин.

— Это касается только меня, — спокойно ответил Исанов. — Не люблю пустого любопытства.

— У меня не пустое, — взмахнув двухпалой култышкой, придвинулся к нему Люхин. — Я люблю смелых… люблю, когда правду в глаза режут. У меня не пустое, Я бы тогда в столовой встал с тобой на пару против Губана, да хотелось накрыть. Понимаешь? Без анархии, законным порядком. Вот и отыскал Горшенина. А тут еще Катя Барыня подплыла. Ловко подогналось? Полный расчет был: твоя морда пострадает — важность невелика, зато згрудаем с поличным. Чтобы факты были. Ну… сам видал, что вышло. Да. Не того я ожидал.

Люхин вздохнул и стал глядеть на огонь «буржуйки».

— Да. Жалко, — вновь заговорил он. — Лучше бы я с тобой вместе на Губана налетел. Отволохал бы он нас, ну и я бы врезал ему табуреткой по кумполу. — Люхин сжал в кулак здоровую руку. — Что теперь делать? Идти в Отнаробраз? Разве там послушают? «Где, скажут, постановление исполкома? Пускай придет заведующая». Все в свидетелей уперлись, будто без них нельзя. Говорят, собрание скоро. Выступишь, Исанчик?

Исанов отрицательно кивнул подбородком.

— Не люблю я эту пустую трепотню на собраниях. Я просто объявлю ему бойкот — и все.

— Бой-ко-от? Гляди, как бы Ванька с горя дуба не дал!

— И дал бы, будь у меня револьвер. Не тот век, дуэлей нет.

Люхин посмотрел на Андрея с удивлением, неожиданно рассмеялся:

— Ах ты, интеллигенция! Чудаки вы. Нет, браток, посмотрю я на жизнь в тылу — не так здесь. На фронте все проще: белопогонник — пулю ему; злостный буржуй — в ревтрибунал; спекулянт — контрибуция, а то и к стенке. Все ясно. А тут чего-то тянут, дипломатничают. Нет, видать, придется устроить еще одну революцию и выкорчевать остатки капитализма.

Лампочка разгорелась.

Со двора в палату вошел Данька Огурец — озябший, без фуражки, с растрепанным чубом. Он оглядел вновь ожившую без Губана палату, присел у печки. Грея протянутые руки, незаметно толкнул Люхина, указал взглядом на окно.

Когда оба оказались там, в сторонке от ребят, шепнул:

— Пыж объявился.

— Ну?

На всякий случай Данька огляделся по сторонам — не подслушивает ли кто, — еле слышно зашевелил губами:

— Скрывается на чердаке. Спрашивал хлебца и хоть какую-нибудь хламиду, шибко холодно. Как бы достать? Я ему отдал фуражку, свою шапку он на базаре потерял. А насчет пожрать так у меня у самого свистит в пузе.

Думал Люхин недолго:

— Достанем. Эх, был бы днем в зале Афонька Пыж, может, вложили б Губану! Ну, да это и повторить не поздно. Я вижу, если мы сами братвой не утихомирим этого кулака, начальство не поможет.

— Как бы этот кулак про Пыжа не пронюхал.

— Осторожными будем, не пронюхает. — При одном упоминании о мести Губана товарищу, скулы Люхина покраснели, он решительно передернул плечами, словно готовясь тут же дать ему отпор. — А если пронюхает… Слышь, Огурец. Проводи меня к Пыжу, дело есть.

Минут через двадцать Данька Огурец вновь вышел из палаты. Вскоре поднялся и Люхин, вновь уже присевший у «буржуйки».

— Эх, пойти царю долг отдать.

И, убедившись, что ни Ванька Губан, ни его верный глаз Каля не следят, скрылся за дверью.

На верхней площадке они встретились с Данькой Огурцом и, рискуя сломать себе шею, ощупью полезли на чердак по гнилой и поломанной лестнице, многие ступеньки которой давно сгорели в «буржуйке». Оба