Шрифт:
Закладка:
Где-то вдали так и идет канонада, но я ее уже не слышу – просто знаю, что она есть. Чумазые оглохшие солдаты подают снаряды к старым орудиям, уворачиваясь от вылетающих гильз. Защищаются или нападают? По ним и не скажешь.
А потом канат рвется. Само бытие кончается звуком, что неудивительно, раз уж оно началось когда-то от Слова.
И наступает суть нашего существования здесь.
Стены тают, потолок раскрывается подобно лепесткам ракетной шахты, готовясь выплюнуть в небо острое рыло ракеты. Все кнопки нажаты, тумблеры повернуты, а генерал в сидящей набекрень фуражке то ли молится, то ли нащупывает кобуру на поясе, боясь жить дальше. За его окнами наступает рассвет, чего нам ждать даже не приходится.
Мы растем, с бумажным треском разрывая пространство. Становимся больше, на удивление не мешая друг другу: каждый занимает свое и только свое место. И мы по-прежнему похожи – три черных птицы с кривыми клювами, сидящими на плоских головах. Три адских посланника, сотканные из теней, черного света невидимой отсюда звезды и тишины безвременья.
Да, звуков больше нет.
Мы источаем пламя, мы летим над землей странным треугольником, довоенным звеном истребителей всего живого. И земли под нами и за нами больше не остается, она рулоном сворачивается в воздухе, катится за нами кабельной катушкой, впитывая все страхи и все надежды. Дома и игрушки, автомобили и смятые простыни влюбленных, деньги и мусор, никому больше не нужные телефоны с разбитыми экранами и давно сгнившие кости умерших. Книги и молоко, протекшее из порванных пакетов на стол, рядом с сахарницей и ложками, оставшимися без людей сиротами.
Пашка без сложностей машет крыльями, это вам не руки – отлежать сложную конструкцию из тонких костей, кожи и черных перьев невозможно. Степаныч больше не кашляет, а я… А мне… Кофе больше не хочется.
Не сомневаюсь, что я был человеком, но это в далеком прошлом. Теперь я совсем иной. Без имени и без тела, с новым смыслом и старыми страхами.
Ничего мне не нужно, только разрезать пустоту и стремиться вперед, туда, где бьют невидимые орудия, забирая с собой тонкие струйки душ, поднимающиеся отовсюду прозрачными дымками. И отбрасывать их черными крыльями назад, в небытие.
В вечность, откуда нет возврата…
Только один вопрос занимает меня в полете – я ведь до сих пор не знаю, как получаются новые ангелы. Да и есть ли они вообще – вот честно, не убежден. Пока не встречал.
Но юные демоны существуют в пропахших мышами подвалах, уж не нам в этом сомневаться. Да и не вам, раз уж вы рискнули начать жить.
Что в моей голове
Город был небольшой. Городишко. Городок. Как в той передаче с покойным Олейниковым и ныне живущим Стояновым.
От центральной площади, где банк и администрация смотрят друг на друга одинаково равнодушными окнами, куда не иди – скоро окраина. Как на северном полюсе, где любой шаг – на юг. Меня это устраивало.
Нам, собаками, везде комфортно. Но в безлюдных краях я не смог бы выполнить задание, а в больших городах слишком много мороки с человеческими эмоциями. Дробятся, смешиваются, накладываются друг на друга пластами. Да и неудобно иногда: ошейники я не люблю, а ломать ночью дверцы клеток в приюте мне не понравилось. Зубы болели, и когти на правой лапе пришлось отращивать заново.
Городок назывался Энском. Не в смысле совершенно секретный N-ск. Да и ничего иностранного в нем не было, если вы подумали, что это некий американский Henscom или еще какая дрянь.
Просто Энск, да – так и пишется, в четыре буквы. Обычный райцентр западнее Волги, населенный как урожденными энчанами, так и редкими приезжими. Последние были в основном по торговой части, с острым взглядом на то, где и что плохо лежит.
– Ты вот, Шарик, собака умная. Я по глазам вижу. Но почему почти не лаешь, никак не возьму в толк, – сказал мне Антон. Точнее, дед Антон, внучке двадцатый год уж пошел, скоро обещала приехать, навестить пращура. – И жрешь плохо, хотя на вид не больной. Странная ты зверушка…
Вот это верно. Куда уж страннее – столько времени лететь сквозь пустоту, теша себя мыслями, что из всех Разведчиков повезет именно мне – это уже вызов для мозга. А наткнуться на искомое и начать выполнение программы любого могло бы добить. Целиком коллоидные организмы обычно не выдерживали, слишком сложно не сломаться под натиском смены не только места, но и принципов бытия. Поэтому у меня в голове можно найти и органику, и кремниевый управляющий блок. Для надежности.
– Гав, – лениво ответил я Антону и лег на спину, подставив рыжее в белых пятнах пузо под жесткую хозяйскую руку. Помахал передней лапой, будто большой начальник с трибуны.
Дед засмеялся и начал чесать мне шею, скрючив пальцы на манер граблей. Хороший он мужик, Антон, когда трезвый.
А вот с едой действительно вопрос. Нет, я себе вырастил полноценное собачье тело, с пищеварительным трактом и всем остальным, но с упоением грызть кости? Помилуйте. У меня и времени-тона это нет, не то, что желания. Хозяина удивляет, но тут уж я потакать не стану. Тем более что лично мне для поддержания жизнедеятельности такая еда вообще ни к чему.
– Машка вечером приезжает, Шарик. Встретить надо… – дед добрался мне до живота и с упоением чесал жесткую рыжую шерсть. Ему этот процесс был куда важнее, чем мне. Да и приятнее.
«Не пей сегодня, вот и встретишь», – подумал я, но вслух только гавкнул еще разок, чтобы развеять сомнения, и, якобы разнежившись, заворчал.
За открытым по летней поре окошком с разбитым и аккуратно заклеенным скотчем стеклом вовсю цвела липа. Одуряющий запах лез в нос, отбивая нюх; липкие листья на тонких ветках норовили попасть в дом. Блаженное сонное спокойствие, если бы не мухи. Дед оторвался от моего пуза и схватил свернутую газету. И ему мешают, наверное.
Для меня все на этой планете было странно. Что мухи! Вся жизнь здесь подчинялась неким рациональным законам, которые разумные
