общество человеческое, семейство, уже основано на жертве: отец и мать перестают жить для самих себя и живут для существ, от них рожденных. Общество тем крепче, чем яснее между его членами сознание, что основа общества есть жертва; Греция была на вершине внутренней силы и могущества, когда за нее умирал Леонид; Рим — когда за него умирал Деций; и благо тому обществу, где молодое поколение воспитывается в сочувствии Леонидам и Дециям, в сочувствии бессмертным творениям, прославляющим их подвиги. Но если основа общества есть жертва, если общество тем крепче, чем яснее сознает ^ту основу свою, то понятно, как могущественно должна содействовать укреплению общества религия, проповедующая Великую Жертву, принесенную за мир.

Менее чем по прошествии 150 лет по основании государства религия христианская была провозглашена господствующею на Руси, и легко заметить, как эта религия в трудные времена государственного младенчества поддерживала общество в его основе. Юный народ при сильном кипении страстей, при отсутствии тех сдержек, которые могут выработаться обществом только после долгой государственной жизни, — юный народ увлекался часто к нарушению нравственных законов. Но та же самая сила молодости давала лучшим природам средства, когда раздавались слова спасения, с неудержимым могуществом стремиться в другую, лучшую сферу и являть подвиг добра, подвиг силы нравственной подле подвига силы материальной, подле дела насилия; та же самая сила молодости, которая с неудержимою стремительностию влекла к падению, та же самая сила помогла человеку встать после падения и загладить дурные дела подвигом покаяния.

Переходы от зла к добру были быстры в юном, свежем, могучем народе, и эта самая быстрота движения содействовала к поддержанию общества, делая его способным подчиняться спасительному влиянию учения христианского. Сильны были болезни в неустроенном юном теле; но благодаря этой юности сильны были и противодействия болезням, охранявшие тело от разрушения. Как сильны были нравственные беспорядки, как часто были насилия, так же сильны были и подвиги нравственные лучших людей, так же сильна была борьба их со страстями, с требованиями материальной природы; также велики лишения, которым они подвергались во имя природы нравственной, чтобы дать ей торжество над материальною. Навстречу богатырю, гордому своею вещественною силою, безнаказанно дающему волю страстям своим, выходил другой богатырь, ополченный нравственною силою, величием нравственного подвига, славою торжества духа над плотию, — выходил монах, и в борьбе этих двух богатырей юное общество было на стороне второго, ибо хорошо понимало, что его подвиг выше, труднее, и этим сочувствием заставляло первого богатыря признавать себя побежденным, снимать свой железный панцирь и просить другого, более почетного — мантии монашеской.

Таково было значение нашего древнего монашества, нашего древнего монастыря. Подле городов, острожков, строившихся для защиты материальной, мы видим ряд монастырей, этих твердынь, явившихся для нравственной охраны общества; то были светлые точки при тогдашнем мраке; к ним обращались лучшие люди за советом, за подкреплением нравственным; отсюда преимущественно исходили голоса, напоминавшие о высших, духовных началах, которыми должно спасаться общество; отсюда исходила проповедь не словом только, но делом, следовательно, более действительная, более благотворная. И общество спаслось тем, что внимало этой проповеди, и внимало неравнодушно: обитатели монастырей, умершие для мира, были так живы, так исполнены святой ревности, что не могли допустить равнодушия к тому, к чему сами были неравнодушны, и общество было так юно, так свежо, сильно и живо, что не могло равнодушно внимать слову, оживленному делом. Общество спаслось тем, что, внимая проповеди о лучшем, не мирилось со злом; при увлечении грубыми страстями, при падении не терялось сознание о греховности падения, о необходимости удовлетворить высшим требованиям, и это-то сознание и препятствовало обществу закоснеть во зле, оно-то и двигало его вперед, и давало возможность выхода в быт лучший.

Эта юность древнего русского человека, как и вообще средневекового европейца; юность, условливавшая быстрые переходы от зла к добру; юность, стремительно увлекавшая ко злу и потом дававшая силы загладить зло подвигами добра при сознании о необходимости удовлетворить высшим нравственным требованиям, — эта юность дает историку ключ к уразумению характера действующих лиц. Некоторые, например, обнаруживают сомнение относительно верности летописных известий о знаменитом Ермаке, сперва буйно разгуливавшем по Волге, широкому раздолью казацкому, а потом, во время сибирского похода, сделавшемся чрезвычайно религиозным, наложившем на себя и на всю дружину свою обет целомудрия. Но если мы не хотим верить летописцу, подозреваем его в намеренном изменении характера, не понимаем быстрого перехода от волжского казака к благочестивому предводителю, который дает своему походу значение религиозное, то должны поверить древней народной песне, которая представляет своих героев вполне соответственно характеру времени.

Герой одной из старинных народных песен богатырь Василий Буслаев предпринимает путешествие ко Святым местам, подвиг, вовсе не соответствующий его прежним подвигам, и при этом говорит: «Смолоду много было бито, граблено, под конец надо душу спасти». Этот наш Василий Буслаев объясняет нам не только характер древнего русского человека, но и характер средневекового европейца вообще: и на Западе рыцарь, славный смолоду насилиями, вдруг приходил в сознание своей греховности и спешил спасти душу подвигом религиозным. И здесь и там, и на Востоке и на Западе общество поддерживалось тем, что члены его имели способность, имели силу быстро переходить от зла к добру; увлекаясь бурными страстями молодости ко злу, сохраняли при этом силу не мириться со злом, сохраняли способность покаяния — признак нравственного могущества, залог преуспеяния. Общество поддерживалось тем, что на всех его явлениях лежала печать юности, которая уравновешивала силы нравственные и материальные: против сильной болезни выставлялось и сильное лекарство; подле рыцаря или богатыря, представителя силы материальной, общество могло выставить монаха, представителя силы нравственной, подвижника духовного. Отсюда эти два образа, богатырь (или рыцарь) и монах, суть два господствующие образа средних веков, и понятно, что оба они часто соединяются в один, часто под мантиею инока мы подмечаем кольчугу богатыря; неудивительно нам в древних русских князьях и богатырях видеть это стремление к монашеству, это желание постригаться, хотя перед смертию; неудивительно читать в сказании, что в первых рядах русского войска на Куликовском поле бились два монаха; на Западе же встречаем военно-монашеские ордена, в которых средние века так ясно отпечатлеваются.

Между тем общество мужало; Земля собиралась; утверждалось единовластие. Но эти явления не могли произойти без борьбы, борьбы тяжелой, кровавой, ибо все, что держалось старым порядком вещей, все, что находило в его сохранении свои выгоды, должно было бороться отчаянно. В таких отчаянных борьбах не бывает хладнокровия, не бывает умеренности; действуя по инстинкту самосохранения, противники не щадят друг друга; падшим нет пощады. Таковы были на Руси