ей, теперь вы можете путешествовать и ходить. Ходить – очень важно. Все ей так говорили. Но после операции она упала с кровати, это было через год, поэтому больше не может принимать ванну.

После свадьбы всё было кончено. После свадьбы она на несколько недель попала в больницу в Мексике.

Там всё должно было закончиться.

Муж сестры сказал, что она сильная, моя мать, очень сильная.

Это он позвонил мне в Нью-Йорк, чтобы я приехала попрощаться с матерью. В Нью-Йорк, потому что я тогда жила там с С.

Я снова переехала, чтобы начать другую жизнь. Я сказала, еду. С. спросила, не хочу ли я, чтобы они поехала вместе со мной. Я ответила нет, сейчас не время. В другой раз. Но другой раз так и не наступил, и С. так никогда и не приехала в Мексику к моей сестре.

Я пошла в банк снять деньги и расплакалась перед операционисткой. Она была из Южной Америки, посмотрела на меня так мягко, и я сказала, что это для моей матери. Она мне посочувствовала, и я почувствовала себя лучше. В самолете я спала.

Но все-таки спросила себя, почему мягкость незнакомого человека может так успокоить.

Муж сестры приехал за мной в аэропорт. Я его сразу узнала среди встречающих. Я не могла понять по его лицу, жива ли еще мать. Мы обнялись, потом он сказал, поехали.

Ехали молча. Мне было холодно. Машин не было. Была ночь. Темно. Хочешь, включу обогрев. Если хочешь. Нет, не надо.

В больнице мы сели в лифт или нет. Уже не помню. Возможно, палата была на первом этаже, не могу вспомнить.

Очутились перед женщиной, которая сказала, нельзя так сразу зайти. Не положено. Она должна позвонить, чтобы получить разрешение.

Она не могла дозвониться и хотела, чтобы мы обязательно подождали. Но мы больше не могли ждать. Мы ходили взад-вперед перед ней, и муж сестры несколько раз просил ее позвонить снова. Она всякий раз говорила, через пять минут.

Наконец, двери открылись автоматически для кого-то из персонала скорой. Мы незаметно проскользнули в коридор. Женщина закричала. Мы не обращали внимания. Повернули налево в другой коридор. Заблудились. Никого не было. Мы не знали, что делать. И вдруг муж сестры нашел палату в темноте. Он потрясающе ориентируется, даже в темноте. Сначала надо было надеть маску, или после, уже не помню. Повсюду торчали трубки. Провода. Мигали компьютеры. Она была в кислородной маске.

Когда я подошла к ее кровати, она открыла один глаз, она была жива.

Еще жива. И тут она сказала мне, ты была со мной агрессивна. Муж сестры посмотрел на меня, наверное, она бредит. Но я знала, что нет.

Наоборот, она говорила правду. Без всех этих «я люблю тебя». Момент настал. Я забыла о нескольких других моментах в Брюсселе. Об ударе кулаком, «ты от меня бегаешь», «мне от тебя хуже, а не лучше». Я забыла о всех других моментах, когда она вдруг позволяла мне вздохнуть.

Забыла, а потом вспомнила и была рада.

Моя мать говорила правду. Я была страшно рада. Говорила себе, что она меняется и что если она останется жива, она станет другой, и я тоже. Наконец-то.

Не помню, что я ей ответила.

Скорее всего, до завтра, потому что я осталась в Мексике на несколько дней и, естественно, собиралась прийти к ней завтра.

Я не хотела отвечать на то, что она мне сказала, пока. На самом деле должна была ответить.

Думаю, что я опустила голову.

Мы немного помолчали.

А потом муж сестры сказал мне, идем.

После того как она со мной поговорила, глаза у нее сразу же закрылись. Но она дышала под своей кислородной маской. Дышала спокойно.

Видимо, то, что она сказала мне, ты была со мной агрессивна, принесло ей пользу. Она казалась спокойной.

Она была жива. Сколько она еще проживет, было неизвестно.

На следующий день ее перевели в другую палату. Из скорой помощи в интенсивную терапию.

Сестра говорила с врачами по-испански. Они не могли ничего сказать. Делали, что должны. Говорили, что она слаба. Скорее всего, чтобы зря нас не обнадеживать пока еще, пока было слишком рано судить. Мы заглядывали им в глаза, чтобы понять, не скрывают ли они что-то от нас.

Но они были привычные, и их глаза ничего не выражали.

В доме сестры жизнь продолжалась. Так всегда бывает, жизнь продолжается. Сестра говорила, что мать выкарабкается. Да, вероятно. Она сильная, очень сильная, она не хочет умирать. Нет. И на следующий день она была всё еще жива.

Однажды она сказала, что хочет поехать в Италию. Я хотела купить новые скатерти. Скатертей нет. В Италии их продавали на пляже.

Потом она спросила, почему врачи не говорят по-французски. Здесь так, мама, мы в Мексике. Нужно говорить gracias.

Она несколько раз повторила gracias, прежде чем заснуть, но было такое чувство, что она не понимает, что говорит.

Тогда сестра сказала, пойдем выпьем кофе, нет смысла здесь оставаться.

В ресторане больницы, очень светлом, я заказала омлет, фруктовый сок и пирожное, мне страшно хотелось есть. Но когда омлет принесли, меня затошнило. Мать всегда говорила, что у меня глаза завидущие, а не желудок. Но в этот раз это сказала сестра, а потом добавила, выпей воды и пойдем. Куда, спросила я. Домой. Потом вернемся, сказала сестра. Да потом, сказала я. Она не умрет, вот увидишь, сказала сестра. Я вяло согласилась. Я уверена, сказала сестра. В конце концов, почему нет, подумала я, она уже вспоминает об итальянских скатертях. Почему она о них думает? Это морфий, сказала сестра. Под морфием вспоминают о таких вещах. Я не знала. О чем только не вспоминают под морфием, сказала сестра. Я вспомнила из-за зубов. Нет, сказала я, не понимаю, при чем здесь итальянские скатерти.

Ни почему она говорила gracias, но она говорила.

Сестра сказала, она была счастлива в Италии, вот и вспомнила. Все родственники, все друзья были еще живы, и все были еще вместе, хотя в то время у папы было мало денег и это была наша первая поездка за пределы Бельгии.

Я тоже вспоминаю эту поездку в Италию, я всю дорогу смотрела в окно в надежде, что увижу П. П. была моей близкой подругой по школе. Не знаю, зачем я смотрела, потому что я знала, что