явление Христа, открывающего его глаза на духовное понимание:

[Спаситель] сказал мне:… «положи свои руки на глаза с одеждой твоей и скажи, что ты видишь». Я же, сделав это, не увидел ничего. Я сказал: «Ничего не видно». Вновь сказал Он мне: «Сделай это опять». И был у меня страх с радостью, ибо я увидел свет новый, больший света дня. После этого он сошел на Спасителя, и я рассказал Ему о том, что увидел».[163]

Апокриф Иакова рассказывает, как «двенадцать учеников сидели все вместе, друг с другом, вспоминая то, что Спаситель говорил каждому из них, тайно или явно, занося это в книги».[164] Но, явившись, Христос избрал Петра и Иакова и отвел их в сторону от остальных, чтобы рассказать то, о чем другие не должны знать. Любая версия этой теории имеет одно и то же значение: она отстаивает превосходство гностических форм тайного предания — и, следовательно, гностических наставников, — над священниками и епископами, которые могут предложить только «общее» предание. Более того, поскольку более ранние предания, с этой точки зрения, в лучшем случае неполны, а в худшем просто ложны, христиане-гностики последовательно обращались к своему собственному духовному опыту — своему собственному гнозису — чтобы пересмотреть и изменить их.

Но то, что гностики прославляли, как доказательство духовного совершенства, ортодоксы осуждали, как «отклонение» от апостольского предания. Тертуллиан находит возмутительным, что любой по своему произволу так же изменяет то, что получил, как по своему же произволу это сочинил тот, кто передал.[165]

То, что они «они во многом расходятся со своими основателями», для Тертуллиана означало, что они «не верны» апостольскому преданию. Разнообразие учения было признаком ереси:

Почему же еретики чужды и враждебны апостолам, как не из-за противности своего учения, которое каждый по своему произволу создал или получил вопреки апостолам?[166]

Ортодоксы отличались согласованностью вероучения. Епископ Ириней заявляет, что вселенская церковь

верит положениям вероучения, как бы имея одну душу и одно сердце, и проповедует их и учит им в совершенной гармонии… Ибо хотя языки в мире различны, смысл предания один и тот же. Ибо церкви, насажденные в Германии не верят и не передают чего-либо иного, ни в Испании, ни в Галлии, ни на Востоке, ни в Египте, ни в Африке, ни в середине мира.[167]

Что могло бы случиться, если бы среди церквей возникли споры? Кто решил бы, чье предание должно получить преимущество? Ириней рассматривает и этот вопрос:

Что же? Если бы возник спор о каком-нибудь важном вопросе, то не надлежало ли бы обратиться к древнейшим церквям, в которых обращались апостолы, и от них получить что есть достоверного и ясного относительно настоящего вопроса?[168]

Ириней предписывает положить конец любому несогласию,

приводя то предание, которое имеет от апостолов величайшая, древнейшая и всем известная церковь, основанная и устроенная в Риме двумя славнейшими апостолами Петром и Павлом… и приводя ту веру… которая через преемства епископов дошла до нас… Ибо, по необходимости, с этой церковью, по ее преимущественной важности, согласуется всякая церковь…[169]

Поскольку ни одно последующее поколение не может получить доступа ко Христу, как апостолы во время его жизни и после воскресения, каждый верующий должен обращаться к основанной апостолами Римской церкви и авторитету ее епископа.

Некоторые христиане-гностики возражали. Откровение Петра, вероятно, одно из самых поздних произведений, открытых в Наг-Хаммади (ок. 200–300 г.) рассказывает, как Петр с ужасом выслушивает, что многие верующие «впадут в имя заблуждения», и ими «будут управлять в ереси».[170] Воскресший Христос объясняет Петру, что «называющие себя епископом и, к тому же, диаконами, как будто они получили свою власть от Бога», в действительности «рвы безводные».[171] Хотя они «не знают таинства», они «будут хвастаться, что только им принадлежит таинство истины».[172] Автор обвиняет их в искажении апостольского учения, в том что на месте подлинного христианского «братства» они установили «подделку»[173]. Другие гностики, включая последователей Валентина, не оспаривали право епископа учить общему апостольскому преданию. В принципе, они не противостояли и лидерству священников и епископов. Но для них церковное вероучение и церковные служители никогда не обладали тем исключительным авторитетом, который им присваивали ортодоксы.[174] Они говорили, что всякий получивший гнозис намного выше вероучения церкви и авторитета ее иерархии.

Таким образом, спор о воскресении был решающим для превращения христианского движения в институциональную религию. В принципе, все христиане были согласны, что только сам Христос — или Бог — может быть исключительным источником духовного авторитета. Но на повестке дня стоял практический вопрос: кто в настоящее время обладает этим авторитетом?

Валентин и его последователи отвечали: тот, кто входит в прямой, личный контакт с «Живым». Они доказывали, что только собственный опыт является окончательным критерием истины, превосходя любые вторичные свидетельства и все предания — даже гностическую традицию! Они прославляли любую форму творчества как свидетельство, что человек стал духовно живым. Согласно этой теории, авторитет никогда не может быть зафиксирован в организационных рамках: он должен оставаться спонтанным, харизматичным и открытым.

Те, кто отвергал эту теорию, доказывали, что все последующие поколения христиан должны верить свидетельству апостолов — даже больше, чем своему собственному опыту. Как допускал Тертуллиан, тот, кто рассуждает в понятиях обычного исторического опыта, сочтет заявление, что человек физически вернулся из могилы, невероятным. В то, что никогда не может быть доказано или подтверждено в настоящем, говорит Тертуллиан, «следует верить, поскольку это абсурдно». После смерти апостолов верующие должны принимать слово священников и епископов, которые во втором веке были объявлены законными наследниками апостолов.

Признание политического значения учения о воскресении не объясняет ее огромного воздействия на религиозный опыт христиан. Сомневающимся стоит вспомнить хотя бы картины, на которые оно вдохновило таких разных художников, как Делла Франческа, Микельанжело, Рембранд и Дали, или посвященную этой теме музыку от древнейших времен до таких композиторов как Бах, Моцарт, Гендель и Малер.

Убеждение, что умерший человек вернулся к жизни, парадоксально. Но этот парадокс может заключать в себе тайну мощного призыва, поскольку, противореча всему нашему историческому опыту, он говорит на языке человеческих чувств. Он обращается к нашему глубочайшему страху и выражает нашу жажду преодоления смерти.

Современный богослов Юрген Мольтман предполагает, что ортодоксальные представления о воскресении также выражали, на символическом уровне, убеждение, что человеческая жизнь неотделима от телесного опыта: даже если человек возвращается к жизни из мертвых, он должен вернуться