ручейком скользнула внутрь, начала топить. Саша повернул в сторону Славы голову. Несмотря на плотный слой загара, сейчас тот отливал синюшностью, бесцветные потрескавшиеся губы нерешительно приоткрылись, из трещинки в углу рта проступила набухающая алая капля крови, полуденница проследила за кровавой дорожкой нетерпеливым взглядом.

— Тогда она пожнет нас…

Сердце гулко ударило о ребра. Он пытался найти ответ, но после слов Елизарова мысли возвращались лишь к вероятной гибели, взгляд тянуло к косе и выжидательно поднявшейся на ноги твари. Понимая, что ответа у них нет, она резким движением вскинула своё оружие, а Саша закрыл глаза. Ужасно, но где-то на грани сознания в нем скользнуло… Облегчение? Последние годы жизнь была в тягость. Он устал.

Со стороны леса раздался звонкий голос, пропитанный решимостью. После нежного звучания полуденницы девичий тон казался резким, непритягательным, но он сулил им спасение.

— А потанцуй-ка со мною перед жатвой, ржаная матушка.

Губы Агидель растянулись в улыбке, но глаза остались злыми, холодными. Смерив парней испепеляющим, взглядом, она повернулась к застывшей полуденнице, стаскивая зеленые босоножки с ног.

— Давай станцуем, девица. — Мечтательная улыбка тронула губы существа, коса с тихим шелестом упала к ногам Бестужева, едва не пропоров ступню острием.

И полуденница сжала тонкие пальцы, усыпанные рыжими пятнами веснушек, пустилась в дикий пляс.

Это было страшно, от взгляда на них заходилось в диком темпе сердце. Они плясали танец смерти — резво, быстро пускаясь по кругу под свист оглушающего горячего ветра, срывающего колосья, стоящие рядом. Заходила ходуном пшеница, смялись, склоняясь перед невероятной стихией стебли, горячий воздух ослепил, бросаясь злым зверем в лицо. А среди этого бешеного вихря плясала Агидель, крепко сжимая руки хохочущей полуденницы. Рыжие пряди живым огнем вились на ветру, в широко распахнутых глазах белоснежным всполохом светилось отражение нечисти, босые ноги перескакивали с носка на пятку, взлетало ситцевое зеленое платье, ткань по краям темнела, сворачивалась от жара, будто к ней поднесли спичку. Не склонённая, гордая, она танцевала так, будто танец этот был её жизнью. Как к лицу ей был этот огонь… Рядом с Сашей хрипло выдохнул Елизаров, повернув к нему лицо, Бестужев увидел дикий восторг в глубине зрачков друга. Поддаваясь вперед, Слава едва не вываливался из коляски, взгляд был прикован к танцующей Агидель, в нем пылало восхищение.

Этот танец невозможно пережить, человек такого не выдержит… Совсем скоро ноги девушки покрылись алыми каплями. Удивленно присмотревшись, Бестужев почувствовал, как страх рванул его за загривок, ничком прижимая к земле. Каждый сломанный стебель был окрашен в рубиново-алый, кое-где слой крови был настолько плотным, что она вязкими запекающимися каплями скользила по пшенице. Ости колосков цеплялись за полусгоревшее платье, царапали нежную кожу. Агидель долго не выдержит. Как и прежде хладнокровная, преисполненная решимости, но губы её начали дрожать, побледнела кожа. Ещё немного и девушка сорвется на усталый плач. Пальцы спасительницы на руках полуденницы разжались, теперь существо гарцевало и тянуло её за собою силой.

Всё закончилось так же внезапно, как и началось. Секунда, в которую замер воздух, а полуденница встала, как вкопанная. Оставила ласковый поцелуй на лбу хрипло дышащей девушки и растворилась. Древко косы, лежащей у ног Саши вспыхнуло белым пламенем, заставляя отшатнуться, отползти от неё на заднице.

— Получай свою награду, девица. — Тихий голос донесся через шелест колосьев, а уже через секунду глаза Агидель закатились, и она ничком рухнула на землю, рассыпая вокруг себя огненные пряди волос.

Слава встрепенулся, вспомнил как дышать. Выдавил из себя невнятный хрип, его руки пришли в движение, заставляя инвалидное кресло поехать к девушке.

— Быстрее, она должна быть жива. Если выдержать пляску до конца полудня, полуденница наградит даром или несметными богатствами. Она дотанцевала, Саня, она должна быть живой.

Очнувшись от замешательства, поднялся с земли Саша. В два резких шага дошел до распластанной девушки в обгоревшем платье, резко выдохнул: она выглядела ужасно. Влажная кожа покраснела, шумное дыхание поднимало грудь слишком быстро, поверхностно и мелко, ситцевое платье обгорело настолько сильно, что обнажились светлые бедра, в некоторых местах можно было различить грудь. Но самым страшным в этом зрелище были ноги — разодранные, расцарапанные до мяса, кровь сочилась из ступней, измазала тонкие косточки лодыжек, перемешивалась с грязью и песком. В раскинутых ладонях крупными неровными боками горели, переливались в лучах солнечного света огненные опалы.

— Нужно отнести её в дом, мне кажется, у неё солнечный удар…

— Тебе кажется? Да ну, никогда бы не подумал, что она перегрелась. — Пытаясь скрыть тревогу за сарказмом, Елизаров похлопал себя по коленкам. — Грузи ко мне на руки и кати коляску, так выйдет быстрее и удобнее, не будешь из неё остатки жизни вытрясать при ходьбе.

Рассеянно кивнув, Бестужев подхватил Агидель, аккуратно опуская её на руки Славы. Драгоценные камни посыпались из расслабленных пальцев, и он небрежно опустил их в карман шорт, как только она очнется, он вернет их. Голова девушки нелепо запрокинулась до того, как Елизаров успел её поправить, потрескавшиеся губы приоткрылись, и она жалобно застонала:

— Пить…

— Она нам головы поотрывает, как очнется, ты взгляд её видел?

Ухватившись за ручки инвалидного кресла, Бестужев широким шагом направился прочь с поля. От натуги поскрипывали колеса, Слава то и дело поправлял падающую с плоского живота девушки кисть. Сосредоточенный и хмурый, он вглядывался в лицо спасительницы задумчивым взглядом.

— И кто её за это осудит? Нужно было смотреть не только на циферблат часов, но и на солнце.

Оставшуюся часть дороги парни проехали в ошеломляющей тишине, руки и ноги подрагивали, после дикого выброса адреналина в кровь. Сердце Бестужева до сих пор не желало успокаиваться, било набатом где-то в глотке, сжимало горло в нервном спазме. Тянущее, отвратительное чувство тревоги с наскока взлетало на плечи и рвало, рвало каждый раз, когда рука Елизарова откидывала влажную рыжую прядь с лица Агидель. Её глазные яблоки мелко подрагивали под закрытыми веками, ресницы не поднимались. Время от времени она лишь хрипло просила воды, а затем впадала в беспамятство.

Бестужев почти бежал, заставлял подворачивающиеся дрожащие ноги переставляться резвее. Забывая о брошенном посреди поля серпе и раскачивающейся майке на низкой ветке березы. Стиснув зубы, он напрягся, перекатывая коляску через высокий порог. После молчаливого кивка Славы направился прямо в его комнату, сгружая бессознательную девушку в расстеленную постель. В изголовье валялись влажные после стирки трусы, зубная щетка гордо лежала на подушке, а в изножье сиротливо свернувшись клубком лежал одинокий полу вывернутый носок. Когда Агидель очнется,