Шрифт:
Закладка:
Санатория снабдила их парой варёных куриц, вареной же картошечкой, еще теплой, палкой копчёной колбасы, осетровым балыком, капустными пирогами собственной выпечки, бутылкой «белоголовки» и бутылкой шустовского коньяка. И стеклянными стопочками, числом шесть. С запасцем, видно.
— Предлагаю закусить! В недалеком будущем на пассажирских аэропланах тоже будут вкусно кормить. Для насыщения и для хорошего настроения. Летишь этак на высоте в десять километров, под тобою Атлантический океан, а ты пьёшь водку и закусываешь осетровой икрой. Блаженство!
Но никто блаженствовать не спешил. Может, икры осетровой не хватало, может, высоты.
Появилась луна, огромная, оранжевая.
— Луна в доме Льва, — сказал доктор.
Шофёр словно этого и ждал.
«Студебекер» выехал на лед и, набирая скорость, устремился в море. В Финский залив.
— Прямо хоть молись, — криво улыбаясь, сказал Ленин.
— Нет-нет, не нужно молиться. Давайте лучше петь! Революционные песни! — предложил доктор.
Шофёр решил, что это приказ, и запел
— Вихри враждебные веют над нами, тёмные силы нас злобно гнетут…
И все стали подпевать. Доктор раскупорил водку, разлил по стопкам. Ехали настолько плавно, что не расплескалось ни капли.
Закончив песню, выпили, и продолжили:
— Вы жертвою пали в борьбе роковой…
А что, недурно придумано — петь, подумал Ленин. Водка его не брала, так, по крайней мере, казалось. Луна над ледяными полями светила загадочно и маняще, были бы крылья — полетел. Как доктор сказал, десять километров над Атлантикой? Мечтатель, но мечта хорошая.
Подумал, и выпил четвертую стопочку. Они маленькие, стопочки, к тому же дамы пьют половинные.
— Наш паровоз, вперед лети, в Коммуне остановка! — разливался шофёр. Но автомобиль бежал быстро, даже дух захватывало. Сколько мы проехали?
И с последней стопкой мотор выбрался на берег.
— Вот и всё, — сказал шофёр. — Встречай, Финляндия!
Глава 11
24 января 1924 года, Гельсингфорс
Убежище
— Вы — Бен Рабин, гражданин Северо-Американских Соединенных Штатов, в юности покинувший Россию. Роза Рабин и Клара Рабин — ваши сёстры. Вы художник-новатор, задумали проиллюстрировать «Калевалу» в духе пентабстракционизма, и приехали в Финляндию за вдохновением. Но сейчас у вас творческий кризис, — доктор давал последние наставления.
— Пентабстрационизм — это что? И я совершенно не умею рисовать.
— Пентабстракционизм — это направление в искусстве, при котором всё изображается в виде пятиугольников.
— Что значит — всё?
— Всё — значит всё. Облака и люди, деревья и кошки, птицы и дома — только пятиугольники. Варьируется форма, размер и цвет. Девиз: «Искусство будущего рождается сегодня».
— Понятно, — протянул Ильич.
— В Финляндию вы въехали восемнадцатого января, о чем имеются соответствующие отметки. Квартира была арендована заранее, через агентство, уплачено по сентябрь включительно. В финской полиции дом проходит по категории «зелёный»
— Зелёный?
— Здесь живут люди среднего достатка, уважаемые члены общества, не доставляющие полиции хлопот.
— Понятно, — опять протянул Ильич.
— В этом портфеле ваши паспорта, договор аренды и книжечка Гельсингфорского сберегательного банка, в котором у вас вклад на сумму скромную, но достаточную, чтобы продержаться три-четыре месяца. И немного наличности, для старта.
— Понятно, — в третий раз сказал Ильич.
— На этом активная часть нашей миссии завершена, и я с вами прощаюсь. Более мы не увидимся, вряд ли.
— Но постойте! Кто вы? Кто вас послал? С какой целью? Почему вы нам помогли? — это Мария. Любопытство погубило кошку, но она ведь не кошка, не так ли?
— На эти вопросы, Мария Ильинична, вам придется искать ответы самой. Могу лишь сказать, что наша помощь вас ни к чему не обязывает. Совершенно.
И доктор ушёл. В окно было видно, что шофёр, Селифан, встретил его у автомобиля, распахнул дверь салона, а потом посмотрел вверх и помахал рукой.
Затем они уехали. Надо думать, навсегда.
Кто они, зачем они — это не столь важно. Важно другое: кто он и зачем он.
Ильич вместе с Надей и Марией стал осматривать квартиру. Что ж, вполне приличная квартира. Тёплая, сухая. Три спальни, столовая, гостиная, кабинет. Телефонный аппарат, из новейших. Из крана течет вода, хочешь — горячая, хочешь — холодная. Жаль, но здесь они не задержатся. Или задержатся?
В гостиной он сел в кресло и задумался.
На кого он может положиться в Гельсингфорсе? Или вообще — в Финляндии? Карл Виик? Эверт Хуттунен?
И сам себе ответил — полагаться ни на кого нельзя. Много крови утекло с семнадцатого года. Те, кто не погиб, ушли в Россию, те, кто не ушел в Россию — погиб. А кто-то стал патриотом Финляндии, что гораздо хуже.
Конечно, остались люди. Но это не его люди. Это люди Коминтерна, то есть Зиновьева. А как настроен Зиновьев? Нужно выждать. Нужно думать. Нужно искать брод.
— Надя, посмотри, какие документы нам оставил добрый доктор?
Документы оказались доброкачественными. Но что с того? Он не знает, кого представляет этот доктор, и, следовательно, не может доверять этим документам.
— Но у нас есть свои документы, — сказала Надя. — Не хуже этих. Британские, французские паспорта. И американские тоже есть.
— Да? Это хорошо. Это хорошо…
Допустим, он в ловушке. Сейчас их схватят, а то и просто убьют. Финны? Нет, не финны. Враги революции, белогвардейцы? Теплее, теплее. Но почему не убили на льду Финского залива? Допустим, доктор просто перевозчик, но… Но он же вылечил! Самым невероятным образом! Нет у белогвардейцев таких врачей. И слишком это уж сложно — сначала вылечить, потом вывезти… Нет, здесь другое.
Но Надя права, следует путать след. Уехать. В Германию, в Германию… Или сразу в Лондон? В Париж?
— В Париж, так в Париж, — согласилась Надя. — На первое время денег хватит, а там что-нибудь придумаем.
— Хватит? Финских марок? Сколько у нас наличных финских марок?
— Немного. Но
