Он взял чистые листы бумаги, начал что-то машинально писать. К нему подошел Мукаш и сказал, что его вызывает Омурова. Но и разговор с ней тоже не мог отвлечь Сапара от тягостных мыслей. И только потом…

— Что с вами, Сапар? — спросила Ракия Омуровна. — У вас неприятности?

— Вы же сами знаете — проверяют меня, — пробормотал Сапар, не поднимая головы.

— Я не об этом. Проверка вполне естественна, и вам это известно. У вас, похоже, другие неприятности?

В голосе Омуровой не было ни мещанского любопытства, ни фальши, когда спрашивают по долгу службы. И Сапар, совершенно неожиданно для себя, принялся рассказывать обо всем, что случилось у него в доме, в его семье, с ним самим. Омурова слушала, не перебивая.

Закончив, Сапар прерывисто вздохнул, словно сбросил тяжелую ношу, хотя бы на время, и попросил разрешения закурить. С наслаждением затянулся.

— Что же, история не новая, — после некоторого молчания сказала Омурова, — но, понимаю, вам от этого не легче. Конечно, очень плохо, что вы предали жену, и теперь только от вас зависит, простит ли она. А вот с матерью…

— Я ее понимаю, — сказал Сапар. — Я у нее единственный, и она считает, что счастье обошло меня стороной, если нет детей, и мириться с этим не хочет.

— С одной стороны — правильно, — согласилась Омурова, — а с другой… А с другой стороны, она не может понять, что если ради своего счастья разрушать чье-то другое, то никогда счастлив не будешь. Это аксиома. И я рада, что вы сами понимаете это, Сапар.

— Да, главное теперь — чтобы простила Айганыш… И спасибо вам, Ракия Омуровна, за сегодняшний разговор.

…Когда Сапар вернулся в комнату, Мукаш встретил его вопросительным взглядом.

— О проверке моего фельетона говорили, — сказал Сапар.

— Ну и как?

— Сказала, чтобы не волновался.

— Ну вот, — обрадовался Мукаш, — а я тебе что говорил! Надо верить старшим товарищам.

— Обязательно буду, — улыбнулся Сапар.

Он прошел к столу, взял в руки свежий помер газеты, который еще не просматривал.

«Пришла весна, — читал он, — самое прекрасное время года. Природа просыпается после долгого сна, стряхивает с себя, словно старую шубу, прошлогоднюю листву, умывается звонкими ручьями. Весна — источник жизни матери-земли. Расстилаются зеленые бархатные ковры. Словно кисти огромной шелковой шали, колышутся алые маки. И как не верить — мир вечен, мир — прекрасен! И все это дарит нам весна».

— Своего завотделом читаешь? — Мукаш стоял рядом и через плечо Сапара заглядывал в газету.

— Читаю, — ответил Сапар.

— Ну и как тебе эти лирические ручьи?

— По-моему, неплохо. С чувством, во всяком случае.

— Ты что, влюбился? Или голова после вчерашнего болит?

— А что вчера было? — не понял Сапар.

— Я откуда зпаю, — засмеялся Мукаш, — у тебя же болит, не у меня.

— Не угадал. Вчера ничего не было, и голова моя свежа.

— Значит, влюбился?

— Ага.

— В кого же?

— В жену свою.

— Гений! — воскликнул Мукаш. — Счастливый гений! В родную жену влюбился. Только я один могу в это поверить.

— А я больше никому и не скажу, — улыбнулся Сапар.

— И правильно сделаешь. Засмеют…

Сапар смотрел на улыбающееся лицо Мукаша и думал: «Бывает же так… Не заметил, что весна пришла! Жизнь…»

Х

Служебные дела наладились. Особенно после недавней летучки, на которой выступил и Сапар. Выступил с предложением: каждый работник редакции должен взять шефство над одним-двумя районами, хорошо изучить их. Поддерживать постоянную связь с районными редакциями и организовать при райкомах партии корреспондентские посты. Если подобная форма работы утвердится, доказывал Сапар, то улучшится и плановость работы газеты, и повысится действенность каждого опубликованного материала, больше будет оперативности. Кроме того, при подведении квартальных и ежегодных итогов можно будет намного точнее определять практическую значимость материалов.

Выступление Сапара вызвало споры. Одни говорили, что это нереально, когда один и тот же сотрудник будет и по сельскому хозяйству материалы делать, и по промышленности, и по культуре. Другие доказывали, что Сапар абсолютно прав, и что не надо бояться такого разнообразия в работе, наоборот, появятся свежие мысли, свежие решения.

В конце концов решили: пусть каждый продумает свое мнение еще раз и выскажет на следующей летучке.

А в конце Ракия Омуровна объявила результаты проверки фельетона Сапара: факты подтвердились полностью, председателя сняли с работы, на его место избран парторг Кошоев.

Да, на работе у Сапара все вошло в нормальную колею. А дома все было почти но-прежнему: Айганыш в больнице, и хотя Сапар каждый день приходил к ней, лед между ними не таял.

Мать, видя, как мучается ее сын, тяжело вздыхала. А однажды, когда они ужинали, оказала:

— Сам отвечай за свою семью. Живи, как хочешь. Не хочу, чтобы ты когда-нибудь меня плохим словом номянул.

Сапар удивился такой перемене матери, однако виду не подал, хотя и был рад. Он не знал, что домой к ним приходила Ракия Омуровна. «Апаке, — сказала она, — не стоит пренебрегать серебром, что у вас в руках, золото в чужих, может статься, окажется медью».

Мать тронули эти слова и, оставшись наедине, она но-своему пережила тот разговор и даже обиделась: «Ишь ты, — не пренебрегайте, говорит! Да Сапар мой и сам — золото, я за одну тень его своей жизни не ножалею!»

Конец марта и начало апреля выдались удивительно теплыми. Неожиданно, вдруг, начали лопаться почки, и ветки деревьев облепили маленькие клейкие листочки. Буйно зацвели урюк и абрикос, густым розовым огнем вспыхнули персиковые деревья. Все радовалось теплу.

Сапар чувствовал одновременно и сопричастность к весеннему пробуждению, и отчужденность. Дни он проводил на работе, вечер во дворике больницы. А ночью, возвратившись домой и лежа в кровати, подолгу не мог уснуть, глядя в звездное окно, перебирая в памяти то, что, собираясь по капле, потом сразу изменило его жизнь, пройдясь большим сокрушительным, будто сель, потоком. И сейчас он, неумело, как неопытный строитель, пытался укротить поток, воздвигнуть плотину, чувствуя, что позже придется еще труднее восстанавливать разрушенное…

XI

Повязку с плеча Айганыш пока еще не сняли. Нога потихоньку заживала и Айганыш изредка пыталась встать с кровати, ходила. Но даже от непродолжительной ходьбы нога вновь начинала болеть, стопа наливалась тяжестью.

Одна и та же мысль не покидала Айганыш: «Смогу ли я танцевать? А если смогу, то как скоро? Господи, не лишай меня танца — единственной моей радости. Танец и вместо отца мне, и вместо матери, которых не довелось увидеть. И вместо ребенка, голоса которого так и не услышала…