зловоние зла. Когда равновесие вещей нарушается и выправляется, мы можем пострадать — но при этом мы не теряем надежды, не забываем того, что знали прежде, и не утрачиваем слова Созидания. Чума или поветрие — это явление природы, а не что-то противоестественное. Здесь же мы имеем дело не с нарушением равновесия, а с чем-то, что его попросту опрокидывает. И на свете есть лишь одно существо, которое способно сделать это.

— Какой-то человек? — наобум спросил Аррен.

— Мы, люди.

— Каким образом?

— Нашей ненасытной жаждой жизни.

— Жизни? Но что тут дурного — в желании жить?

— Нет, дело не в простом желании жить. Но когда мы возжаждем власти над жизнью — безмерного богатства, абсолютной безопасности, наконец, бессмертия — тогда уже наше желание превращается в алчбу. И если такая алчба соединяется со знаниями — вот тогда и приходит зло. Тогда равновесие мира раскачивается и достигает такого размаха колебаний, что это грозит разрушить Целое.

Аррен какое-то время добросовестно размышлял над тем, что услышал, и наконец спросил:

— Значит, ты считаешь, что нам надо искать некоего человека?

— Да, я так считаю. Человека, и притом мага.

— Но у меня сложилось убеждение — из того, чему учили меня отец и учителя, что великое искусство волшебства само зависит от равновесия вещей в Целом и потому не может быть употреблено во зло.

— Это, — сказал с чуть заметной усмешкой Ястреб, — как раз есть спорный пункт. «Нескончаемы споры магов…» В любой из стран Земноморья есть колдуны и колдуньи, которые творят нечистые чары. Нам известны чародеи, которые используют свое искусство ради личных прихотей — например, чтобы получить большое богатство. Но мы знаем и еще кое-что. Про Властителя Огня, который пытался уничтожить тьму и навсегда остановить солнце в зените. Это был великий маг, и у самого Эррет-Акбе едва хватило сил, чтобы справиться с ним. Другим таким великим магом был Враг Морреда. Когда он являлся, целые города падали перед ним на колени; армии сражались за него. Чары, которые он сплел против Морреда, были столь могущественны, что даже после его гибели действие злых чар не прекратилось, остров Солеа был поглощен морем и все, жившие на нем, погибли. Это были люди, чья великая мощь и глубокие познания служили злой воле и питались ею. И мы не знаем, всегда ли волшебство, которое служит благим целям, оказывается сильнее злых чар. Остается только надеяться.

В том, что рассказал маг, было что-то тревожное и печальное, — даже если он не уверен в победе, а лишь надеется на благополучный исход, то каково было Аррену? И мальчик почувствовал, как холодно и одиноко тому, кто находился на вершине такой ответственности за судьбы мира.

— Мне кажется, я понял, почему ты считаешь, что только человек может сотворить зло. Ведь даже акула неповинна, когда убивает — ибо она убивает, потому что иначе не может…

— Вот поэтому никто и не может противостоять нам. Единственное существо во всем мире может сопротивляться человеку, чьим сердцем завладело зло. Это — другой человек. В нашем позоре заключено и наше величие. Ибо только наш дух, способный вместить в себя зло, способен и одолеть его.

— Но драконы, — возразил Аррен, — не творят ли они великое зло? Неужели они тоже невинны?

— Драконы! Драконы алчны, ненасытны, вероломны, безжалостны, бессовестны… Но можно ли сказать, что им ведомо зло? Кто я такой, чтобы судить о делах драконов?.. Они мудрее, чем люди. Иметь дело с ними — все равно, что иметь дело со снами, Аррен. Мы, люди, видим сны, мечтаем, занимаемся магией, мы стараемся творить добро, мы творим зло. Но драконы не грезят. Они сами есть сны, грезы. Они не занимаются магией, ибо она есть их субстанция, их сущность, их жизнь. Они ничего не делают — они просто существуют такими, какие есть.

— В Серилуне, — сказал Аррен, — находится шкура Бар Ота, убитого князем Энлада Кеором триста лет назад. С того дня ни один дракон не являлся на Энлад. Я видел шкуру Бар Ота. Она тяжела, как железо, и такая огромная, что если ее расстелить, она может покрыть всю рыночную площадь Серилуна. По крайней мере, так утверждают. Зубы же длиной в полруки — от пальцев до локтя. А говорят, что Бар От был всего лишь дракончик, которому еще расти бы и расти.

— Тебе хочется, — спросил Ястреб, — повидать драконов?

— Да.

— Их кровь холодна и ядовита. И ни в коем случае нельзя смотреть им в глаза. Они намного древнее, чем человеческий род… — Помолчав немного, маг продолжал: — И даже если я доживу до того, когда забуду все, что я делал, или раскаюсь в этом, все равно буду помнить, как некогда я видел летающих на ветру над западными островами драконов — и этого мне будет достаточно, чтобы знать: я жил не напрасно.

После этого оба замолчали, и вокруг не было иных звуков, кроме лепета волн, шептавшихся о чем-то с лодкой. И ни единого огонька. И в конце концов они заснули над морской пучиной.

В яркой утренней дымке они вошли в гавань города Хорта, где более сотни судов стояли у причалов или готовились отчалить. Там были рыбацкие баркасы, краболовные суда, траулеры, торговые суда, две двадцативесельные галеры, одна огромная шестидесятивесельная галера, нуждавшаяся, судя по всему, в ремонте, и несколько вытянутых, длинных парусных кораблей с высокими треугольными парусами, предназначенными для того, чтобы в знойные дни полного штиля, нередкие в Южном Просторе, ловить потоки верхнего воздуха.

— Это боевой корабль? — спросил Аррен, когда они проплывали мимо одной из двадцативесельных галер.

И спутник ответил ему:

— Это работорговое судно, судя по цепям, которыми заперт его трюм. Такие возят рабов для продажи в Южном Просторе.

С минуту Аррен раздумывал над этим, затем направился к ящику со снаряжением и инструментами и достал свой меч, который он, завернув хорошенько, убрал подальше в утро их отплытия. Теперь принц, развернув меч и держа обеими руками, стоял в нерешительности, так что пояс свис до дна лодки.

— Вряд ли такой меч может быть у торговца, — сказал он. — Ножны слишком изысканны…

Ястреб, занятый у румпеля, метнул на него взгляд.

— Тебе хочется надеть его, — заметил он.

— Я считаю, это будет разумно.

— «Кто ходит с мечом, тот поступает