Особо не сговариваясь, к вечеру на Площадь подтянулись друзья и знакомые Марата, чтобы попрощаться с ним перед отъездом. Пили все, но немного. Однако Марат в тот вечер решил напиться основательно, как будто в последний раз. Кто-то подходил к нему, уговаривал больше не пить, но Марат не слушал. Когда спиртное все же закончилось, он вдруг повернулся ко мне и спросил:

— Как думаешь, выпить еще?

Я ответила, что нет, все-таки не нужно, но решать ему самому. Марату мой ответ не понравился и он, недовольно покачав головой, резко спросил:

— То есть, ты говоришь, чтобы я решал — пить мне еще или нет? По-твоему, это нормально — позволять пьяному человеку решать самому?

Он выглядел куда пьянее, чем был на самом деле. Мне хотелось ответить, что не важно, в каком ты находишься состоянии — пьяный или трезвый, — решения принимать должен только ты, потому что не всегда рядом будут друзья, которые помогут тебе в случае чего, и что вообще ты давно не подросток, чтобы не понимать таких очевидных вещей. Меня раздражал откровенный инфантилизм Марата. Но я ничего не сказала. В последнее время мне становилось все труднее понимать Марата. Какие-то мелочи в его поведении отталкивали меня от него все чаще. Мне совершенно не хотелось чтобы так продолжалось и дальше — Марат был единственным другом, который почти так же, как и брат, тонко чувствовал мир и любил его самозабвенно. Просто он немного запутался, а я не знала, как помочь. Возможно, я не могла помочь Марату отчасти и потому, что видела в нем своего рода наставника. Почти все взгляды, идеи и чувства, о которых он говорил, были мне знакомы и близки, но вместе с тем они приобретали новое значение в его речах. Когда мне становилось грустно, он спрашивал, о чем я думаю, что у меня на душе. На эти вопросы я не могла ответить, потому что Марат тут же назвал бы с десяток причин, из-за которых жизнь можно назвать вполне неплохой, если не хорошей. И он, конечно, был бы прав.

Но в тот вечер Марату самому нужен был такой человек, который с легкостью убедил бы его, что не было и нет ни единой причины для грусти.

После моего молчания Марат заговорил уже спокойно, но именно спокойствие его голоса заставило меня насторожиться.

— Для меня единственный вариант — оставаться всегда пьяным. Я только так и смогу держаться на плаву. Да, и не смотри на меня так, пожалуйста. — С каждой секундой он словно все сильнее и сильнее пьянел, хотя спиртное уже давно закончилось, а за новым пока никто не думал отправляться.

— Хотя, может, мне и не нужно ни за что держаться, — продолжал Марат, — потому что нет ничего — ни здесь, ни на другой стороне. Какая же все это тяжесть! Было бы легче, если бы сейчас меня сбила машина. Неплохо, да? Но этого, конечно, не произойдет. Саньку повезло — угарный газ, и все. Так неожиданно, так легко! Ему-то всегда везет.

О моем брате Марат всегда говорил в настоящем времени, и я была благодарна ему за это, но только не сейчас.

Тяжко вздохнув, Марат поднялся со скамеечки, на которой мы сидели, и во всеуслышание объявил, что собирается в магазин за пивом. Его поддержали, и мы, человек десять — почти столько, сколько было на Площади, — пошли следом. В воздухе чувствовалось тихое отчаяние, которое готово было проявиться в чем угодно — в тоне голоса, жесте, шелесте листвы или в бледном круге света под фонарным столбом. Или, может, так казалось только мне, потому что все кругом были веселы и попросту не могли заметить те печальные знаки, которые встречались едва ли не на каждом шагу. Разве что Марат тоже все видел и понимал, и его отчасти наигранное, приподнятое алкоголем настроение было только для отвода глаз — чтобы никто не задавал неприятных вопросов.

На краю Площади Марат вдруг заметил табличку, которой там раньше не было. Табличка гласила, что кататься на роликовых досках на Площади строго запрещено. Казалось бы, ничего необычного в этом нет, — ну да, памятник воинам, сражавшимся за Москву, ну да, надо чтить это место, и все в таком духе. Но вместе с тем табличка была здесь совершенно неуместна, и никаких других чувств, кроме раздражения, она не вызывала.

— Ну и новость, — с недовольным смешком сказал Марат, разглядывая табличку. — Двадцать лет тут все катаются, и ничего. Но нет же, надо все это испортить! Ну и мы тоже тут кое-что подправим.

С этими словами он стал изо всех сил бить кулаками по несчастной картонке и бил до тех пор, пока она не затрещала и не проломилась в нескольких местах.

— Не идеально, но лучше чем было, — заключил Марат, довольный своей работой. Он даже не заметил, как сбил все руки до крови и испачкал кровью лицо, когда прикасался к нему.

— Господи, да ты же весь в крови, — заметил кто-то. Марат тут же посмотрел на свои руки и, хитро улыбаясь, провел пальцами по губам так, что его обычная улыбка превратилась в широкую и кровавую. В таком виде он продолжил шествие к магазину.

Я до сих пор удивляюсь, как охранники не выперли Марата из магазина, потому что то, что он делал, трудно было не заметить. То он делал сальто между полок с хрупкими стеклянными бутылками всевозможного алкоголя, то заходил за прилавок прямо к продавщицам и что-то спрашивал у них, то брал из корзины с фруктами грушу или яблоко и, надкусив несчастный чахлый плод, клал на место.

— Эти фрукты и половины указанной цены не стоят, — как будто бы отвечал на незаданный вопрос Марат, — так что никто ничего не теряет.

Мне хотелось поскорее уйти из магазина, пока не случилось какой-нибудь неприятности. Но когда мы наконец вышли на улицу, легче не стало. Очередная порция алкоголя для Марата оказалась уже лишней. Он едва понимал, где он находится и с кем, хотя, наверное, это и было его целью.

Когда вернулись на Площадь, Марат вдруг спохватился: ни доски, ни камеры нигде не было. Я вспомнила, что каких-то полчаса назад Марат, в состоянии отчаяния, сменившегося тревожной веселостью, забросил доску в кусты, заявив, что она ему уже не пригодится. Возможно, думала я, камера тоже находилась где-то поблизости. Так все и оказалось, и, пока я доставала