самое искреннее и светлое и не поскупиться, не оставлять про запас. Делать с размахом, как если бы это было единственным делом в жизни. Все это Марат говорил мне, когда мы выходили с выставки картин Баския.

— Самое забавное, что парень даже рисовать не умел, — продолжал свою речь Марат, — но вышло даже лучше, чем у художников, которые заканчивали академии. Потому что он не оглядывался на других и не пытался никого впечатлить. Думаю, в этом и есть проблема современных художников — они пытаются создать что-то невероятно оригинальное, ни на что не похожее, такое, чтобы все ахнули. И что выходит на деле? Какой-нибудь брэнд, например, выпускает целую линию одежды с простой нарисованной полосочкой, допустим. И все! Это хит! И все антистильщики тут же бегут в магазин за этой паршивой тряпкой, а потом ходят, как идиоты, в одинаковых шмотках. В этом и беда — люди разленились, никто даже не может сделать что-то действительно красивое. Хотя для этого нужно просто хорошо постараться. Хотя вот если подумать, никто же сейчас не хочет действительно стоящих вещей.

Я уже было решила, что Марат начал впадать в свою обычную меланхолию, но после недолгого молчания он улыбнулся и заговорил совсем о другом:

— Есть невыразимое желание что-то делать, что-то рисовать или снимать. Как же хорошо! Вот она — цель жизни! Приеду в Крылатское, обязательно сделаю что-нибудь.

Но в тот день Марат ничего не сделал. Вместо создания новых произведений искусства он отправился к знакомому татуировщику и набил себе на груди крокодилью морду — ту самую, которую он видел на картине Баския.

Маленькая серая кошка

К концу лета у Марата совсем не осталось ни воодушевления, которое не давало ему опускать руки весь май и июнь, ни желания чем-то заниматься. Был период, когда стало случаться все плохое: ссоры с давними друзьями, телефонные угрозы кредиторов. Раз даже пришла новость — умер старый друг Марата. Он не рассказал, что произошло, и я не стала расспрашивать, видя, что он совсем не в духе и не станет мне ничего объяснять.

— Господи, да что не так с этим миром?! — спрашивал Марат, и глаза его, горевшие гневным отчаянием, потухали.

Тоска сгущалась и тогда, когда на Площадь приезжали давние знакомые, с которыми Марат не виделся едва ли не с детских лет. Бывало, он, кивая на кого-то из них, с грустью говорил мне:

— Гошанчик совсем спился. Жалко.

Тогда я оборачивалась посмотреть на этого Гошанчика. Лицо, которое мне удавалось разглядеть в тени, отбрасываемой кепкой, было еще молодое, но уже опухшее, с синяками под глазами и расслабленно-отсутствующим выражением, которое становилось еще расслабленнее, когда Гошанчик улыбался.

— Мы с ним еще малыми здесь катались, — сказал Марат, — ужасно видеть его таким.

Гошанчик, заметив, что мы смотрим на него, подошел. Резко запахло алкоголем. Вблизи он совсем не казался таким беспечно-расслабленным, как издалека. В его лице поселилась едва заметная грусть, которую ничем нельзя было прогнать. Но надо признать, что Гошанчик мастерски скрывал ее ото всех, — он весь вечер шутил, смеялся и рассказывал про удивительные свойства сушеных мухоморов, так что всем на Площади, кроме, пожалуй, Марата, было хорошо и весело в его присутствии. Марат решил не выдавать своего опасения за друга и, так же, как и Гошанчик, был бодр.

Когда же в тот день Площадь почти опустела, Марат с тяжким вздохом опустился на скамейку рядом со мной.

— Да-а-а, — протянул он, желая вернуться к прерванному разговору, — многие ребята спиваются, прям жестко. Кто-то на наркоту крепко подсел. Никто просто не знает, как жить эту жизнь, и если честно — мало кто хочет знать. Мы как будто потерянные, что ли… Хотя нет. Не так, как новое поколение. Эти совсем жестят. Недавно видел группу девятиклассников, травились чем-то во дворах. Вид у них совершенно жуткий — все худые, с впалыми щеками, синяки под глазами, а кожа на вид такая сухая, что, кажется, скоро кусками будет отваливаться. Нет, я, конечно, в их возрасте тоже всякую хрень творил, был мелким дурнем, но так сильно все же не опускался.

В подростковые годы Марат сильно увлекся всевозможными наркотиками, и это ничуть не удивительно — порушенное детство, взросление в стенах чужого дома и абсолютная свобода сделали свое дело. Бывали такие периоды, когда мой брат не на шутку переживал за Марта, я помню это, хоть и смутно. Исправить как-то ситуацию никто не мог. Дело едва ли не доходило до летального исхода. Об одном таком случае Марат рассказывал шутливо, но не без упрека, адресованного пятнадцатилетнему себе:

— Лютый, конечно, был период, — говорил он, — я тогда столько всякой дряни принимал. И вот от одного порошочка чуть не откинулся. Как раз вот на той скамейке. — Марат указал на старую кривую скамейку темно-коричневого цвета, которая находилась по другую сторону Площади. — Я лег на нее и вдруг подумал, что еще немного, и я улечу в астрал, и все. Я прям чувствовал, как меня куда-то затягивает, и как-то не особо сопротивлялся. Но потом я услышал, как ребята, которые со мной тусили, вдруг начали орать: «Кошка! Кошка! На нем кошка!». Я еще тогда подумал: чего они орут? А потом вдруг почувствовал, как из меня будто что-то вытягивают, какую-то черноту, прямо из груди, и меня стало отпускать. Потом уже мне рассказали, что пришла кошка — маленькая такая, серая. Пришла как будто из ниоткуда, прыгнула на скамейку и села мне на грудь. Просидела немного и убежала. Вот бывает же такое.

После этого рассказа невольно удивляешься, когда узнаешь, что у Марата теперь не было зависимости не только от наркотиков, но и от сигарет.

— Наверное, я сейчас давно был бы мертв или топтался где-то у края пропасти, но меня спасла любовь, — закончил Марат свой рассказ.

Для стороннего человека такая концовка казалась бы счастливой, но я знала, что эта самая любовь бросила Марата и два года он не находил себе места. Потом все, конечно, более или менее утряслось, но не успел Марат оправиться окончательно, как столкнулся с еще одной потерей, куда серьезнее, чем разрыв отношений. Иногда мне кажется, что он таким навсегда и останется — неприкаянным, одиноким, с болью в груди, которая нет-нет да изредка даст о себе знать.

Мудрые тибетские монахи

В Крым Марат уехал не в конце июля, как планировал, а в начале сентября. Месяц от него не было никаких вестей,