– Ну что ты? Перестань! – отец обнял ее за плечи и прижал к себе.

Вытер с уголка ее губ каплю сметаны, облизал палец и сказал:

– Хорошая сметана! С салатиком и картошкой самое то. Ну давай, корми нас, я голодный, как волк. Сейчас тебя съем, – он вдруг громко завыл и слегка прикусил зубами мамину шею.

– Сашка, перестань! – мама схватила со стола посудное полотенце и замахала перед его носом.

Отец испуганно заскулил, сжался, изображая испуганного волка, скорчился на стуле и закрылся руками.

– Вот балда! – рассмеялась мама.

Она пошла на кухню, вернулась с большой сковородкой дымящейся картошки и поставила ее на стол, подложив под дно деревянную доску, чтобы не испортить цветастую клеенку.

– Так, давайте ужинать. Всё стынет, – мама разложила картошку по тарелкам и посыпала мелко нарезанным укропом.

Музыку папа так и не выключил.

– Пап, о чем эта опера? – спросила я, уплетая жареную картошку с салатом из свежих огурцов.

– Это очень трогательная и известная история любви, – папа взял кувшин с компотом и всем налил по стакану. – Дидона была царицей Карфагена. Она увидела троянского героя Энея и сразу же в него влюбилась. Он тоже влюбился, признался царице в своих чувствах и сразу замуж позвал.

Мама недоверчиво хмыкнула. Папа улыбнулся, глядя на нее и, продолжил:

– Но злые силы были против этого союза. Вредная ведьма отправила к влюбленному Энею злого духа в образе бога Меркурия, чтобы он изложил ему «волю богов» – во что бы то ни стало оставить Дидону навсегда и уплыть из Карфагена, чтобы выполнить предназначенную ему небом миссию. Эней, конечно, не смог противиться воле богов и сразу же собрался в путь. А Дидона так его любила, что жить в разлуке не смогла и решила умереть. Перед тем, как броситься в огонь, она попросила амуров осыпать ее могилу лепестками благоухающих роз, бархатистыми, нежными, но постепенно умирающими – такими же, как ее любящее сердце. Именно об этом она поет в своей знаменитой арии «Когда меня положат в землю». По английски: «When I am laid in Earth». Но все называют арию просто «Плач Дидоны».

Мама вдруг бросила вилку с такой силой, что тарелка раскололась напополам, и закричала:

– Не забивай ей голову этой чушью! Злая ведьма, воля богов. Эгоистами они были твои Дидона и Эней. Эгоистами, которым было на всех наплевать!

– Марина, держи себя в руках, пожалуйста, – в голосе папы прозвучали резкие ноты, но он быстро справился с собой и спокойно продолжил: – Я всего лишь рассказываю дочери сказку.

– Есть другие сказки, в которых нормальные герои, а не эти эгоистичные царевны, – возразила мама, убирая со стола осколки тарелки.

Папа встал, бросил салфетку на стол и пошел в дом.

– Вернись немедленно, Саша! Мы ужинаем, если ты не заметил, – закричала мама ему вслед.

– Благодарю, сыт по горло, – ответил папа, поднимаясь на второй этаж в свой кабинет.

Больше в нашем доме никогда не звучала эта музыка. Во всяком случае при маме. Но как только она перестала приезжать сюда, папа заслушал пластинку до дыр. Я положила ее обратно на полку. Нет, не могу. Не сейчас. Слишком больно!

Рядом с пластинкой на полке лежала калимба. Папа так и не научил меня на ней играть. Хотя сам умел. Его научили на Кубе. Этот музыкальный инструмент там очень популярен. Когда-то его завезли туда африканские рабы. Калимба, веселая, простенькая и легкомысленная, такая же, как и кубинцы, быстро прижилась на Острове Свободы. Папина калимба переехала на дачу вместе с пластинкой «Дидона и Эней». Мама и ее терпеть не могла, и даже пыталась выбросить. Никогда не понимала, за что она так ненавидит Кубу и абсолютно всё, что с ней связано. Даже если там случилось что-то неприятное, это не оправдание. Мало в Москве горя и неприятностей? Ведь это их с папой жизнь, молодость, надежды, мечты и романтика.

Телефон зазвонил. На экране высветилось имя: Никита. Только его сейчас не хватало! И так настроение на нуле. Нет, не отвечу на звонок. Я положила калимбу обратно на книжную полку. Но Никита позвонил еще раз, и еще. Выключать звонок не хотелось. Лучше ответить, быстренько послать его и всё.

– Да, – ледяным тоном произнесла я.

– Лаура, привет. Это Никита, – он замолчал, шумно сопя и явно не зная, как продолжить разговор.

– Узнала, – сухо сообщила я.

– Тут такое дело… слушай, я прошу прощения.

– Интересно. И за что это?

– Ну за то, что поверил тому отморозку. Чем больше думаю об этом всём, тем больше понимаю, что не можешь ты быть этой самой… ну…

– Экскортницей? – язвительным тоном подсказала я.

– Ну да, извиняюсь за выражение. Не похожа ты. Ну что я ночных бабочек не видел, что ли? Какой-то огрызок-пранкер, наверняка, записывал свои эти тик-токи. А я купился. Для таких лохов, как я, они и стараются. Мы ж для них хлеб с маслом и икрой.

– Как же так? Какое разочарование! Я только в тренд вошла. Ты же сам сказал, что сейчас в трендах такие, как я, не похожие на представительниц древнейшей профессии. А ты меня сразу уволил. Нехорошо это, Никита, некрасиво.

– Прикольно, – хмыкнул он, но тут же спохватился и очень серьезным и виноватым тоном произнес: – Слушай, Лаурочка, у меня с юмором вообще не алё. И соображаю я туго. Честно признаюсь: лоханулся, конечно, по-крупному. Развели меня, как кролика. Понимаю, что простить тяжело. Но я искуплю вину, честное слово!

– Кровью? – деловито осведомилась я.

– Как скажешь, – покорно согласился он. – Готов загладить вину всеми доступными способами. Командуй, принцесса. Можно я буду твоим рыцарем?

Это приятно, конечно. Потому что явно было видно, что он заранее подготовился к разговору и старался произвести приятное впечатление. Ну как мог, конечно. Выражать свои эмоции словами он умел плохо. И не потому, что спортсмен. Мужчины вообще редко когда умеют говорить о чувствах, если они, конечно, не писатели, политики, адвокаты или аферисты – у этих, конечно, язык профессионально подвешен. С другой стороны, мало ли что ему еще покажется? А мы уже встречаться начнем. Я к нему привыкну. И вдруг снова развод, подушка пополам и девичья фамилия. Надо ему это обьяснить попроще как-то, чтобы понял.

– Слушай, Никита, ты, конечно, симпатичный. Признаю.

– Только не говори «но». Прошу тебя, Лаурочка! – он словно проснулся и затараторил с несвойственной ему живостью, – знаю, что сейчас будет это «но», как нокаут.