Шрифт:
Закладка:
a`
Jesus, Jesus, Jesus51 Я красивый мальчик, я плачу весь день, пожалуйста, мой Иисус, не дай мне умереть. Иисус, Иисус, Иисус. Я красивый мальчик, я смеюсь весь день, пожалуйста, мой Иисус, ах, дай мне умереть. Иисус, Иисус, Иисус{P1, стр. 14–15; стихи цитируются по тексту сборника La meglio gioventù (см. выше), перевод самого Пазолини.}Многие отмечают, что стихи были написаны в Болонье, и это определило ностальгический образ Казарсы, как мифической, первозданной земли, чего-то вроде потерянного рая. Не случайно одно из сочинений так и называется De loinh («Издалека»):
Adès sì ch’a èis di scaturìssi vuardànt fi s, pardilàdaidis, il dìch’joieri unfrut, adèsche chel frut veri no soj pì jo, e al sint ta li orelis il piot vif ta na ciera che nissùn pì a no jot!a`
Сегодня да, это пугает – пристально вглядываться за пределы дней, в тот день, когда я был тем мальчиком, сегодня тот настоящий мальчик больше не я, это в его ушах звучит пение сплюшки в стране, которую никто не видит{P1, стр. 97.}.Причин выбора фриульского диалекта для стихосложения было две: поиск более чистого, свежего аутентичного языка на фоне традиционных литературных стереотипов; и желание намекнуть на политическую полемику вокруг культурного централизма фашистского режима, который, отдавая дань националистической риторике, предпочитал давить национальные и местные особенности. Хотя, конечно, как отметил Пазолини, выбор диалекта был определен отнюдь не стремлением к реализму, а наоборот, вследствие тотального «ирреализма». Он утверждал: «Фриульский диалект этих стихов не совсем подлинный, но напитанный сладостью венетского, на котором говорят на правом берегу Тальяменто; вдобавок мне пришлось немало поработать над ним, чтобы придать ему размерность и стихотворный выговор»{Там же, стр. 193.}.
В отличие от фриульского, распространенного в Удине, на левом берегу реки Тальяменто, где принято говорить al di là da l’aga (то есть по-итальянски al di là dell’acqua, «по воду»), в Казарсе фриульский использовался только среди крестьян в качестве разговорного языка, имел оттенки венетского диалекта52 и не был зафиксирован – до Пазолини – в каких-либо письменных источниках. Вероятно, что юного поэта очаровала именно эта девственность языка, еще не закодированного в буквах и письменности, совершенно не литературного, что дало возможность использовать, как рекомендует символизм, «чистый» язык, язык, свободный от точных пространственно-временных ограничений. «Таким образом, можно говорить не о регрессии в диалект, но о прививке диалекта на толстую ветвь европейского поэтического древа»{Bazzocchi 1998, стр. 69–70.}.
Среди прочего следует упомянуть и события, связанные с реакцией критики на книгу «Поэзия в Казарсе» Пазолини, способствовавшей, как он сам утверждал, формированию у него более четкого политического сознания. Две недели спустя после выхода книги автор получил открытку от Джанфранко Контини, молодого, но уже блестящего критика (он родился в 1912 году и был на десяток лет старше Пазолини) – в ней он писал, что стихи ему очень понравились и он скоро о них напишет. Контини на самом деле вскоре написал статью в журнал Primato (выходивший два раза в месяц римский журнал о «фашистской культуре», чьим создателем и редактором с 1940 по 1943 год был Джузеппе Боттаи53), однако публикацию отменили, и материал вышел только год спустя в Швейцарии в Corriere del Ticino{См. Contini 1943.}. Сам Пазолини объяснил это так: «Потому что фашизм – к моему большому удивлению – не мог допустить, чтобы в Италии существовали местные особенности, эти упрямые прекрасные диалекты. Так […] мой “чистый язык поэзии” был принят за вполне жизненный документ, доказывающий объективное существование бедных крестьян с их собственной своеобразной жизнью, или, по крайней мере, не подозревающих об идеалистических требованиях центральной власти […]. Правда, я не был фашистом “от природы” еще с того дня в 1937 году, когда прочитал стихи Рембо: но мой антифашизм перестал быть чисто культурным: да, потому что я ощутил действие Зла на себе самом»{Цит. по Martellini 2006, стр. 7.}.
Событие, на которое он намекал, говоря о поэзии Рембо, случилось в 1937 году; он тогда был студентом лицея Гальвани в Болонье, и замещавший учителя Антонио Ринальди прочел в классе французского поэта. Именно там и зародилось его неприятие фашизма в области культуры, в то время как его собственное прямое столкновение с фашизмом перевело это неприятие и в область политики. Другими словами, цензурное насилие режима открыло писателю глаза на всю грубую жестокость фашистской диктатуры и подготовило его переход к марксизму.
Признаком того, что интерес Пазолини к языковой культуре и диалектам родного региона не был эпизодическим, стала реализация им некоторых проектов после переезда в Казарсу на постоянное жительство осенью 1943 года. Он предложил издавать журнал, направленный на поддержку культурного выбора казарцев – вопреки официальной версии фриульских традиций, культивировавшихся в Удине; ее Пазолини обвинял в эстетической отсталости и простонародной сентиментальности. Первый номер вышел в мае 1944 года под названием Stroligùt di cà da l’aga (то есть Almanacchetto di qua dell’acqua del Tagliamento, букв. «Альманашец по эту сторону вод Тальяменто» на западно-фриульском, т. н. порденонском, диалекте).
В 1945 году, 18 февраля, по случаю встречи с ребятами, которые посещали его школу в деревеньке Версута, Пазолини основал Academiuta di lenga furlana (букв. «Академичку фриульского языка»). Фотограф Элио Чиол запечатлел момент образования Academiuta на ставшем знаменитым снимке, сделанном перед храмом Святого Антония Аббата. Символом Академии (в соответствии с эскизом Федерико Де Рокко) стал пучок дикой валерианы, на котором красовался девиз O cristian furlanut plen di veça salut («фриульский христианин – древнего здравия господин»), в качестве основного языка был выбран западный вариант фриульского.
Пазолини и его последователи собирались днем по воскресеньям, чтобы читать и обсуждать поэтические тексты на фриульском, которые сами же и писали. Позднее Пазолини и другие поэты, бывшие в те времена совсем еще юными, – Нико Нальдини, Тоньюти Спаньоль, Овидио Колусси, Бруно Бруни, – рассказали об этом в своих воспоминаниях. Столь долгое время спустя проверить их на строгое соответствие фактам, конечно, невозможно, но, тем не менее, это очень интересные документы, позволяющие реконструировать контекст, человеческий и культурный климат. Вот, к примеру, их программа, написанная самим Пазолини: «Фриульность абсолютная, традиция романтическая, влияние современной литературы, свобода, фантазия»{Nico Naldini, Cronologia, в R1, стр. CXLV–CCXII: CLXVI.}.
Создание Академии наконец придало формальный вид тому, что существовало уже давно, тому, что началось с сочинения и
