Мы помолчали, перебирая в памяти многочисленные летние месяцы, проведенные вместе. В воспоминаниях мелькали баночки с успокаивающим морковным кремом, бутылки со светлым пивом, которое мы для лучшего загара втирали в кожу, ромашки в волосах и дикие ухищрения, к которым я прибегала, чтобы мое лицо выглядело не таким молочно-белым, а шевелюра не такой темной. Повзрослев, я начала ценить свой цвет лица, свои естественные оттенки. Отрицать то, чем ты являешься, превращаться во что-то другое и забывать, чего хотел вначале, — другого способа повзрослеть не было, а если и был, то я его не знала. Прошлое представлялось мне прямой, разбитой на отрезки, — вот девочка, которой больше не существует, но которая не позволяет о себе забыть, а вот девушка, которая уехала из отчего дома, вышла замуж и обзавелась новыми привычками в другом доме, в другом городе.

— Синьора, поймите, проблема заключается именно в этом, — громко сказал старший Де Сальво.

— Они утверждают, что второй водосток делать незачем, при первом же дожде у нас снова будут протечки, — прошипела мама в мою сторону.

Тут до меня дошло, что я прервала безмолвный диалог между ее возмущенным взглядом и спиной недовольного синьора Де Сальво, живот которого выступал из-под туго натянутой рубашки. Пожилой строитель стоял, наклонившись к полу, и потел в безуспешных попытках разглядеть ту возможность, которая была очевидна только одному человеку — моей матери.

— Поверьте, в этом не будет никакого проку. Вот если бы ваши соседи опустили пол своей террасы на три сантиметра… Честное слово, вторая водосточная труба погоды не сделает. Соседи на это, разумеется, не пойдут, следовательно, надо поднимать пол на вашей террасе, но нам нужна гарантия, что они оставят все как есть. Иначе наши усилия будут насмарку.

Три сантиметра.

Эта разница уровней между двумя террасами составляла часть истории нашей семьи, этот перепад высот содержал в себе рассказ о том, как мы с матерью выживали в годы после ухода отца — упрямо демонстрируя окружающему миру свое превосходство. Такое поведение было сицилийским до мозга костей — перед лицом грубости, уродства, посредственности и даже несправедливости делать вид, будто ничего особенного не происходит. Чем ввязываться в конфликт, лучше создать иллюзию собственного благородства, попытаться сойти за людей цивилизованных, которые не скандалят и не желают позора. После того, как на нашей террасе случилось то, что случилось, я вырыла вокруг себя ров отстраненности, который был призван защищать дикий страшный хаос, творившийся у меня внутри. Если же взглянуть на факты, то они таковы: унылым зимним утром на нашей крыше расцвела несправедливость. Дело было не столько в трех сантиметрах напольного покрытия, внезапно сделавших террасу евангелистов выше нашей, сколько в возникшей там атмосфере расслабленности и умиротворения, которые воспринимались нами как прямое оскорбление. Отец-евангелист, должно быть, несколько дней работал без отдыха, устраивая на крыше второй дом для своих ребят, — расширил и переоборудовал кладовку, превратив ее в веранду с французскими окнами, повесил шторы, затем соорудил водостойкую металлическую беседку, расставил по свежеуложенному кафелю горшки с кактусами, которые никогда не умрут, и пустил тонкие плети молодого плюща по сетке, отделявшей их территорию от нашей. «Иди посмотри», — прорычала тем злополучным утром моя мать, примчавшись ко мне в комнату и кивая на потолок. Она вылетела в коридор, я оставила на столе тетрадь по итальянскому и поспешила за матерью наверх. Напротив того упадка, в котором пребывала наша терраса, я увидела новый цветной трехколесный велосипед, ведерки, совочки и надувной бассейн, который летом наполнится брызгами и веселыми криками, глиняные горшки и аккуратные занавеси, готовые закрыться зимой. «Понимаешь? — кипятилась мама. — Они подняли пол на пять сантиметров, поэтому, когда пойдет дождь, вода будет стекать с их террасы на нашу. Пять сантиметров! Я измерила!» — уверенно повторила она. Я отвела взгляд от соседских белых занавесок, не чувствуя их запаха, но догадываясь, что они пахнут стиральным порошком, тостами на завтрак, новорожденными младенцами и вечерними благодарственными молитвами. Счастье всегда проживается в чьем-то присутствии, вот и евангелисты хотели быть счастливыми перед нами.

С того дня мы говорили только о перепаде высот на террасах.

Мама утратила покой. Ее возмущение не стихало и после того, как выяснилось, что сантиметров не пять, а три и что вода все равно утекает с нашей террасы в водосток, пусть медленнее, чем прежде, но утекает. Три сантиметра стали мерилом маминой ненависти к другим семьям, равнодушным к тому, что произошло с нашей. Отсутствие отца теперь ощущалось нами на крыше, тогда как под нею почти ежевечерне разыгрывался один и тот же занудный спектакль: небо за окнами темнело, воздух электризовался, собаки на улице лаяли, пальмы шелестели, мама начинала нервничать. Она ходила по кухне и коридору взад-вперед, не поднимая глаз на смежную с соседями стену, а я молча считала первые удары грома. Если соседский ребенок плакал, моя мать открывала холодильник и доставала йогурт или котлету, которые тотчас выскальзывали из ее рук, и мама еще сильнее злилась на собственную беспомощность.

— Синьора, вы слушаете меня? В присутствии вашей дочери повторяю, что единственный способ избавиться от протечек — поднять пол террасы на три сантиметра, чтобы он стал вровень с соседским.

За прошедшие десятилетия две террасы стали гораздо более похожими друг на друга, чем были когда-то. В разделительной сетке появились дырки, она истончилась и окислилась, я просунула в одну из них правую ладонь, и та вся перепачкалась ржавчиной. Завести руку глубже я не смогла. Мои конечности выросли, а крыша словно уменьшилась в размерах. В моих воспоминаниях наша терраса с кладовкой, в которой лежали игрушки, была большой, пустынной, пыльной и продувалась всеми ветрами, тогда как соседская, хотя и не уступала ей по площади, была вечно забита вещами и имела гостеприимный облик. Теперь, когда они обе состарились, терраса евангелистов выглядела как женщина среднего возраста, красивая еще лет десять назад, ну а наша, подтопленная и разрушенная, готовилась к возможному перерождению.

Де Сальво уставился на мою мать, ожидая ответа.

«Ничего-ничего, воду мы соберем, — мысленно проговорила я. — Мы всегда собирали ее и будем собирать, пока живы. Вода — все, что осталось от моего отца. Вам это кажется безумием?»

На Сицилии, острове без воды, где люди постоянно имеют дело с засухой, где в древности велись бои за акведуки, где проблему с водоснабжением по-хорошему так и не решили и краны пересыхают каждый вечер, вопрос воды никогда не был праздным.

— Вы правы, — произнесла я вслух. — Вы правы, синьор Де Сальво, — если мы не уладим этот