ноября еще шли бои в районе Марсталь и университета, где в демонстрантов стреляли несколько офицеров, укрывшихся в укреплениях. Потери революционных рабочих и солдат в день свержения старой власти составили пятнадцать человек убитыми{32}.

Небольшое число жертв показывает, сколь мала была поддержка кайзеровской Германии даже среди ее, казалось бы, самых надежных защитников. Через день после отречения кайзера и провозглашения республики в Берлине, казалось, возобновилась нормальная жизнь. В воскресенье 10 ноября, как записал в своем дневнике Эрнст Трельч, граждане как обычно отправились гулять в Грюневальд: «Никаких элегантных туалетов, одни лишь мещане, некоторые одеты нарочито просто. Все слегка приглушено, как у людей, судьба которых решается где-то там далеко, однако они спокойны и довольны тем, что все так хорошо вышло. Трамваи и поезда метро ходят как обычно: залог того, что все касающееся непосредственных жизненных потребностей обстоит в порядке. На всех лицах написано: зарплаты будут выплачиваться как и раньше»{33}.

Для народных уполномоченных рутина правительственной работы началась 11 ноября 1918 г. Позже, выступая на заседании конституционного Национального собрания в Веймаре 6 февраля 1919 г., Фридрих Эберт, оглядываясь назад, описал обстоятельства, с которыми столкнулись социал-демократы большинства при выполнении своей задачи: «Мы были в прямом смысле слова конкурсными управляющими старого режима: все склады были пусты, все запасы иссякли, все кредиты просрочены, моральные принципы повержены. При поддержке Центрального совета рабочих и солдатских депутатов мы задействовали все свои лучшие силы, чтобы побороть опасности и нужду переходного времени. Мы не предвосхищали Национальное собрание. Однако в ситуации острой нужды и нехватки времени мы обязаны были приложить все усилия, чтобы выполнить неотложные требования рабочих. Мы сделали все, чтобы вновь оживить экономическую жизнь… Если достигнутый результат не отвечал нашим желаниям, то следует справедливо оценить обстоятельства, которые этому препятствовали»{34}.

Таким образом, правящие социал-демократы ощущали себя не отцами-основателями демократии, а всего лишь конкурсными управляющими кайзеровской Германии в течение десяти недель между свержением монархии и выборами Национального собрания. Будучи демократами, они полагали, что не имеют права на коренные изменения государственных основ без мандата доверия немецкого народа. Время бедствий между войной и миром ни в коей мере не казалось им подходящим для претворения в жизнь социализма. Не желая нанести вред идее социализма опрометчивыми экспериментами, они считали необходимым сначала справиться с насущными потребностями момента, а это значило прежде всего возрождение экономики и сохранение единства рейха. Однако и в достижении этих целей можно было добиться успеха, по мнению социал-демократов большинства, лишь в том случае, когда правительство будет иметь возможность опираться на неоспоримый мандат доверия народа. Таким образом, все говорило за то, чтобы по возможности ограничить период нахождения у власти революционного временного правительства и как можно скорее, примерно в январе 1919 г., провести выборы в конституционное Национальное собрание.

Среди народных уполномоченных, представлявших независимых социал-демократов, умеренные, Гаазе и Диттман, выступали за существенно более поздний срок выборов — апрель или май следующего года. Формально такое решение обосновывалось тем, что весной 1919 г. в выборах смогли бы принять участие солдаты, пока еще находившиеся на Восточном фронте, и военнопленные. Более глубокие причины, заставлявшие правое крыло независимых оспаривать сроки выборов, предложенные социал-демократами большинства, изложил 18 ноября в партийной газете «Фрайхайт» Рудольф Гильфердинг, один из ведущих теоретиков НСДПГ. Переходное правительство, по его мнению, должно было со всей энергией начать «вершить дела, которые убедили бы пролетариат в том, что теперь уже не может быть движения вспять, но только вперед. Демократия должна укорениться настолько, чтобы реакция была невозможной, а управление страной не должно служить ареной контрреволюционных устремлений. Но прежде всего нужно доказать, что мы не только демократы, но и социалисты. Сегодня есть шанс без затруднений осуществить ряд важных социалистических переходных мер, и они должны быть проведены, с тем чтобы и здесь была созданы оборонительные рубежи, которые были бы не по зубам любому капиталистическому контрнаступлению».

Следовательно, взгляды Гильфердинга можно интерпретировать следующим образом: демократия требовала превентивного решительного вмешательства в политику и экономику, которое следовало предпринять, опираясь на революционное право, поскольку невозможно было с уверенностью рассчитывать на то, что на выборах в национальное собрание большинство выступит за необходимые социалистические преобразования. Близкий политический соратник Гильфердинга, Карл Каутский, напротив, не считал, что для создания социального базиса демократии следует перенести выборы на более поздний срок. Наоборот, их затягивание, по его мнению, могло даже ослабить привлекательность социализма. Со стороны левого крыла партии сопротивление позиции умеренных было гораздо резче. «Революционные старосты» вообще не желали слышать ни о какой конституанте, где, по их мнению, буржуазия обязательно должна была получить политический перевес. Они выступали за единоличное господство советов, и следовательно, рабочего класса. Еще более однозначно за «диктатуру пролетариата» ратовала группа «Спартака»{35}.

До сих пор ведутся жаркие дискуссии о том, была ли свобода действий народных уполномоченных на самом деле настолько ограниченной, как утверждали Эберт и его соратники. Очевидно, что политика в духе левых радикалов спровоцировала бы военную интервенцию союзников. Между социал-демократами большинства и «старыми элитами», с одной стороны, и американцами и англичанами — с другой, установился определенный антибольшевистский консенсус, выразившийся, в частности, в том, что, согласно соглашению о перемирии, немецкие войска с одобрения союзников продолжали оставаться в Прибалтике, за которую шла борьба, с целью предотвратить там переход власти к большевикам. Французы выступали с особой позицией, поскольку определенная доля «хаоса» в империи казалась им подходящим аргументом для того, чтобы подкрепить свои притязания на немецкие территории по левому берегу Рейна. Однако ничто не говорит в пользу того, что демократизация военной сферы и бюрократии или национализация некоторых ключевых промышленных производств в Германии, т. е. политика умеренных независимых, привела бы к враждебной активизации союзников{36}.

Напротив, весьма вероятно, что в случае, если бы Совет народных уполномоченных сознательно стал затягивать выборы в Национальное собрание, дело могло бы дойти до опасной поляризации внутриполитической ситуации. Впрочем, более поздняя дата выборов совершенно не требовалась для того, чтобы использовать время до их проведения для общественно-политических реформ. Противники демократии по-прежнему располагали сильными позициями во власти, и вполне уместным было полагать, что они лишь ждут подходящего повода для их расширения. Следовательно, умеренные независимые социал-демократы имели серьезные причины для того, чтобы сформулировать две основные задачи Совета народных уполномоченных: решение неотложных насущных проблем и заботливое укрепление будущей демократии{37}.

Разногласия по поводу срока выборов мешали Совету народных уполномоченных, но не настолько, чтобы парализовать работу правительства. Представители СДПГ и умеренные независимые, как правило, всегда могли договориться