— Ну, не сердитесь, Даниил. Если мы не станем приправлять черный хлеб нашей жизни шуткой, жить станет невозможно. Вот так.

Я запер за ним дверь на крюк и на английский замок и вернулся в кабинет. Оля спала разметавшись, — в комнате стало тепло, с подоконников на пол падали капли воды, лед на стеклах посинел, стал тоньше.

Устроившись поудобнее, я принялся читать о гуннах, об их бесчеловечных и страшных набегах, об их жестокости, о том, как их орды шли по Европе, оставляя позади моря крови и горы трупов. Так вот почему этот милый и добрый старик называет меня гунном! В его представлении Красная Армия — это дикари нашего века, бич божий, порог нового варварства.

Но читать мне пришлось недолго, — кто-то постучал во входную дверь. Думая, что это вернулся Алексей Иванович, я отпер замок, снял крюк. И тотчас же, не сказав ни слова, в комнату, оттолкнув меня, протиснулся человек в драной шинели и мерлушковой солдатской шапке. Давно не бритое лицо, красное от мороза и ветра, выглядело настороженным и предельно усталым, глаза смотрели с недоброй пристальностью.

Заперев за собой дверь, прислонившись к ней спиной, опуская поднятый воротник шинели, пришедший спросил:

— Жестяков жив?

— Да.

Не снимая шинели и не говоря больше ни слова, неизвестный быстро пошел в глубь квартиры, казалось, он хорошо знал расположение комнат. Я пошел следом. В кабинете он остановился, сказал: «Боже мой, тепло!» — снял шинель и, накинув ее на плечи, сел к печке, жадно протянул к огню руки. Но сидел так недолго, что-то беспокоило его, он встал, прошелся по комнате, постоял над спящей девочкой. Сказал:

— Оленька? — И измятое небритое лицо его перекосилось, словно от зубной боли. Потом постоял у стола, перебирая бумаги и фотографии покойного Жестякова, увидел предсмертную записку, прочитал и только тогда, повернувшись, посмотрел мне в лицо.

Моя шинель и буденовка лежали на диванчике у двери. Он подошел, посмотрел.

— Твое?

— Да.

— Значит, тоже вояка? Здорово мы их траханули. А? На Перекопе-то. А? Закурить есть? Чертовски давно не курил, прямо руки дрожат…

— Нет.

Я снова взял историю и принялся читать про гуннов, но они теперь уже не так занимали меня, как несколько минут назад. Что-то не нравилось мне в нежданном посетителе, — может быть, его нервность, его беспокойство, ищущие глаза, которые перебегали с предмета на предмет и никак не могли остановиться. Я уже хотел спросить его, где он воевал, но тут проснулась Оля. Она пристально, еще сонными глазами посмотрела на незнакомца, и, словно луч света, на лицо ее набежала улыбка.

— Дядя Володя!

Он подошел к тахте, сел на край, погладил девочку по голове:

— Миленькая. Крохотуля. Давно здесь?

— Сегодня. Мы с Даней приехали. А вы, дядя Володя?

— Я? — Он секунду подумал, прищурившись. — Тоже недавно. Домой еду, в Питер, да вот захотелось повидать Алексея. Он где?

— А я не знаю.

Я оторвался от книги:

— Он пошел на какую-то Сухановку, что ли…

— На Сухаревку, наверно?

— Может быть…

Он опять погладил Олю вздрагивающей рукой по волосам:

— Осиротела, детка? Не плачь. Мы все осиротели. У меня двух братьев убили. Ты их не знала. А помнишь, как я тебя на катере катал? И ты боялась.

— Помню. Вы тогда красивый были, дядя Володя.

Он провел ладонью по щеке, бегло оглядел комнату.

— Без зеркала живет. Анахорет[8]! — Встал, подошел к столу, внимательно и печально посмотрел на портрет женщины. — И Юленька умерла. — Вернулся к тахте и опять сел. — Заболела, крохотуля?

— Не знаю.

— Вот уж не думал я тебя тут встретить. И очень рад. Ты тоже рада?

— Очень, дядя Володя.

Они перебрасывались коротенькими фразами, я скоро перестал слушать, перелистывая страницы книги. Атилла вел свои полчища через прекрасные города и сады Европы, сея смерть, не оставляя позади ни одной жизни. Я читал и думал, что, вероятно, всегда были на земле войны, всегда одни люди истребляли других, находя для этого тысячи способов и путей. Но, может быть, наша, только что окончившаяся война — одна из последних: ведь если не будет ни бедных, ни богатых, а все будут равны, нечего станет отнимать друг у друга…

Когда раздался стук в дверь, я отложил книгу, но тот, кого Оля называла дядей Володей, опередив меня, вышел в коридор. Лязгнул крюк, щелкнул замок, и голос Алексея Ивановича громко и удивленно воскликнул:

— Граббе! Краб! Живой? «Еще не все пропало, не все смел ураган насилия лихого?!»

— Ах ты, ископаемое!

Граббе сказал что-то еще, но я не расслышал что. И через несколько секунд, отвечая ему, Алексей Иванович с сомнением в голосе протянул:

— Само собой! Они сегодня приехали.

Так вот, оказывается, кто был незваный гость! Тот самый «Краб», о котором в предсмертной записке упомянул Жестяков. Теперь я совсем другими глазами смотрел на его породистое лицо, на его нервные руки. И записка Вандышева к какому-то Корожде, лежавшая у меня в кармане гимнастерки, словно зашевелилась.

Алексей Иванович принес хлеба и всякой снеди, через полчаса мы сидели возле письменного стола и ели. Оля ела нехотя и все смотрела и смотрела на Граббе. А Алексей Иванович, видимо продолжая какой-то давний спор, говорил Граббе:

— …да, я знаю, мое дело — дорогой покойник и сам я — ненужное, ископаемое: чудакус вульгарикус. Мне уже ничего не придется строить! Знаю. Но что поделаешь, не всем дано жить и умирать героями… Да я и не представляю себе планеты, сплошь населенной героями. Вот скука была бы! А, Кораблик? Правда? — И опять повернулся к Граббе. — Сейчас бы, Володя, в горячую ванну! А? Да побриться бы!

— Зачем? — усмехнулся Граббе, потирая ладонью щеку. — Последний крик моды. Кстати, Юлин рояль ты еще не израсходовал на дрова?

— Пока нет, он — последний в очереди смертников. Только шинель накинь. Там — полюс холода…

Граббе накинул шинель и, ссутулившись, ушел в глубь квартиры, в комнату, где я еще не был. И вскоре оттуда, заглушенные двумя дверями, понеслись мощные и страстные звуки. Но играл Граббе недолго, вернулся и, потирая руки, сказал:

— Невозможно. Пальцы к клавишам примерзают. Даже реквием[9] самому себе не доиграл…

«НАВЕРНО, ПОТОНЕТ НАШ КОРАБЛИК»

Мне очень не хотелось оставаться у Жестякова после приезда Граббе: слишком неприязненно косился на меня этот неожиданно появившийся человек. Я был убежден, что это белогвардейский офицер, избежавший плена и