начали забирать и делить между собой помещичьи земли и инвентарь, жечь и растягивать по кускам помещичьи постройки. Назначенных Центральной Радой уездных комиссаров никто не слушал, потому что у них не было никакой военной силы, которая поддерживала бы их власть. У меня ни в Перешорах, ни в Кононовке крестьяне ничего не тронули, а только, на основе ленинского приказа, сельские комитеты переписали все имущество и запретили его продавать до решения Учредительного собрания. Я уже говорил, что я своим крестьянам продал сколько им надо было земли, а потому у нас с ними были наилучшие отношения, и семья моя до конца 1922 года спокойно жила под защитой крестьян, пока большевики законом не запретили помещикам жить в своих бывших усадьбах и не выселили ее. А соседние экономии разрушили, сожгли, а за имение Ремиха под Ананьевом, которое крестьяне не могли поделить, завязался, как я читал в газетах, настоящий бой между несколькими соседними селами, потому что та экономия стояла сама по себе, отдельно в степи; дошло дело до окопов, пулеметов и даже до пушки, которую привезли со станции Бирзула, взяв ее в какой-то воинской части.

Точно так же правительство Ленина обратилось с приказом в армию, чтобы она сама установила фактический мир на фронте, чтобы наши солдаты братались с немецкими, тогда и те принудят свое правительство к заключению мира. А Центральная Рада доказывала, что без согласия союзников нельзя мириться; естественно, что солдатам-украинцам, уставшим от войны, больше нравились слова московского большевика Ленина, чем «буржуазной» Центральной Рады, хоть и украинской. Военные агенты Антанты, которые покинули российскую армию и переехали в Киев, обещая признать Украинскую державу, горячо уговаривали украинское правительство держать свои войска на фронте, хотя бы и без движения, чтобы немцы не могли перебросить свои войска на западный фронт{91}. Секретариат и без того старался всеми силами не допустить развала своей армии, а это еще больше склоняло наши солдатские массы к большевикам. Самостийники-социалисты{92} то и дело поднимали на заседаниях Центральной Рады вопрос о провозглашении Украины независимым государством, доказывая, что это поднимет в армии патриотический дух, убережет ее от большевизма. Но Центральная Рада не отваживалась провозглашать Украину суверенным государством, считаясь с обмосковленным городским пролетариатом, который угрожал забастовкой в случае отделения Украины от России, и можно было предположить большевистские восстания во всех больших городах Украины, а на украинскую армию в борьбе с большевиками, как я уже говорил, полагаться было нельзя.

Между тем контрразведка без ведома Винниченко захватила в одну из ночей Пятакова и неизвестно куда его дела; потом уже выяснилось, что его убили где-то около Поста-Волынского и засыпали снегом. Этот турецкий способ борьбы с политическими противниками, естественно, очень возмутил большевиков, и они готовились тогда же выступить с оружием в руках против украинского правительства, но неожиданно ночью Богдановский полк{93} арестовал все части киевского гарнизона, состоявшего из московских большевиков, и, посадив их в запертые вагоны, вывез их за пределы Украины.

Так началась московско-украинская война.

Когда перед Рождеством послали было войска против большевиков, которые уже захватили Харьков, то по дороге почти вся армия, в том числе и Богдановский полк, разбежалась по домам с оружием и лошадьми. Военное начальство держало это в большой тайне, потому что еще надеялось, что после праздников казаки вернутся в свои части, но напрасны были эти ожидания — казаки были рады, что наконец добились домой. Широким кругам общества не известно было критическое положение Украины, так как газетам запрещено было писать об истинном положении на большевистском фронте, а я через сыновей знал все, что происходит на фронте, и о настроении нашего правительства, и что говорится и решается в Центральной Раде.

Я советовал Винниченко организовать армию из кулаков-гроссбауэров, выбрав из казаков тех, у которых родители имеют более 10 десятин (гектаров), земли, а остальных распустить по домам; я был уверен, что армия, собранная из кулацких сыновей, будет твердо стоять против большевиков, потому что видел, как мои земляки, сыновья зажиточных крестьян, были решительно настроены против большевиков.

Но Винниченко и слушать об этом не хотел, а всю надежду возлагал на армию, которую Секретариат должен был организовать из городских украинских рабочих. Потом оказалось, что эта горстка свидомых украинских рабочих не могла устоять в Киеве и против местных большевиков.

Из газет общество знало, что одна украинская армия поехала на Харьков через Полтаву, а вторая — через Конотоп, чтобы отрезать большевистскую армию от Московии, и утешалось тем, что окруженные со всех сторон большевики будут разбиты и уничтожены до основания.

Под таким впечатление огромная масса народа собралась в клубе встречать Новый 1918 год, первый Новый год в своей державе; был кое-кто из министров, а среди них — и Председатель Министерства Винниченко. Когда пробило 12 часов, и все уселись за столы, то глаза всех обратились на Председателя Правительства, в надежде, что он первый провозгласит тост за Украину и скажет подходящее слово, но он сидел молча, нахмурившись, а на просьбу старейшин клуба сказать хоть коротенькое слово, ответил решительным отказом, ссылаясь на усталость. Тогда обратились к Н.Шаповалу{94}, министру почт и телеграфа; он долго отказывался, колебался, а наконец, как-то будто несерьезно, словно в шутку, сказал примерно следующее:

— Вот вы, люди добрые, собрались веселые, радостные встречать первый Новый год в своей собственной хате и не думаете, и не гадаете о том, что этот первый год, может, будет и последним. Я, как министр почты и телеграфа, имеющий самые достоверные и самые последние сведения, уверен, что Украине осталось жить, может, не более двух недель. Вскоре придут сюда большевики и сведут на нет все, что до сих пор здесь было сделано, а правительство Украинское должно будет бежать.

Эта речь произвела на всех впечатление грома с ясного, чистого неба; на миг все притихли, притаились, будто оглушенные, а затем, будто не доверяя Шаповалу, с тревогой обратили взоры на Винниченко, надеясь, что тот опровергнет его слова.

Винниченко, видя, какое впечатление произвела на присутствующих речь Шаповала, и желая подбодрить общество, стал доказывать, что дело не такое безнадежное, что действительно, хоть мы, может, и не удержимся в Киеве, отступим к Белой Церкви под защиту Вольного Казачества{95}, и, опираясь на вооруженное крестьянство, со временем вытесним большевиков с Украины.

Винниченко, этот лучший оратор среди тогдашних политических деятелей, на этот раз мялся, заикался, подыскивая выражения и, видимо, очень волновался. Не знаю уж, чья речь больше