Шрифт:
Закладка:
— Я повторяю, товарищ капитан, что у меня с ними никаких связей нет и не было.
— Есть совершенно точные сведения, что таковые…
— Погоди, Кузьмич, — перебил Зимина Буховец. — Леня, это я сказал ему, что ты когда-то тискал ихнюю паненку. Ту белявенькую, как ее там — Яня или Франя?..
— Ну, ты, Адам, мог бы и больше понимать! Какие ж это, к черту, панские связи!..
— А ты не ершись так, недотрога. Тебя никто не собирался упрекать, нам это для дела нужно. Ты не фыркай, а слушай. Тоже мне мужик!..
— Да уж и не баба. И не люблю, когда со мной как с маленьким. Давай, товарищ капитан!
Зимин, не меняя спокойного выражения лица, продолжал:
— Теперь, когда ты, Живень, кое-что припомнил, пойдем дальше. Используя, как я уже говорил, знание языка и то, что мы не без основания назвали связями, ты должен добраться если не до самого «Жбика»-Струмиловского, так до его заместителя Зигмунта Росицкого, известного тебе брата той паненки. Он, говорят, пропал. Не пропал: есть точные сведения — в банде. Обращаю также твое внимание на их шурина Щуровского. Задание: установить связь, хорошенько изучить их настроение и в подходящий момент предложить перейти к нам, пока не поздно, искупить свою вину в борьбе с нашим общим врагом. Вопросы есть?
— У меня не вопрос… Я думаю, товарищ капитан, не подхожу я для этого дела.
— Почему?
— Здесь бы какого-нибудь поляка или хотя бы католика. А то так они мне и поверили… Вот если бы Стась был жив. Пускай из батраков, однако ж поляк. Это для них очень важно.
— Ты, Живень, не отвиливай. И одолжения нам не делай. Был бы у нас тут поляк, мы б с тобой разговора не заводили.
— Ну, ладно. Хотя не рад, как говорится, да готов. Если надо. Только вопрос у меня, товарищ капитан. Вы считаете, что они нас тогда обстреляли?
— Такие сведения имеются. Но ты, Живень, забудь об этом на время, держи свои нервы в руках. Тебе доверяется нешуточное дело. Еще два слова: для конспирации…
…Так Лене довелось встретиться с Чесей почти через четыре года после поцелуев на крыльце.
6
Из восьми человек разведчиков Леня взял с собой одного Хомича: он местный, да и знакомый в этой семье. Остальных хлопцев оставил на всякий случай на хуторе у большака, в двух километрах от Горелицы, где стоял гарнизон полицаев. В мокрой тьме, уныло хлюпая по глубокой грязи, проехали они с Мартыном вдоль своих Углов, где их, после того как забрали семьи в пущу, не так уж тянуло остановиться. С большака двинулись вниз, в долину, больше ощупью, наугад, потому что не различить было даже лошадиных ушей. И тут, на этой так хорошо знакомой дороге, Хомич начал, как всегда:
— Ну, тебе, браток, вестимо… Она засиделась там в ожидании божьей милости. Живое к живому тянется. А на какую холеру я там сдался? Был бы хоть жив старик, Ян Янович, так побрехали бы малость, а то…
Леня молчал.
Он, конечно, не рассказал никому из своих друзей, ставших недавно его подначальными, ни о задании, ни даже о том, что ему было известно, выражаясь по-зимински, о положении в поместье на сегодняшний день.
Они дошлепали до крыльца и остановились в мутном свете, сочившемся из большого окна. Лошадей привязали к забору, и Хомич, клюнув раз-другой толстыми пальцами в стекло, пробасил магическое в те времена:
— Эй, хозяин, открой!
— Так что разговор с ними поведем только по шерсти, — твердо, шепотом промолвил Леня, первым направляясь к двери.
Отворила она.
— Ах, это вы, товарищи, — сказала по-русски, почти естественно выказывая радушие, которое было теперь кое для кого средством самозащиты. И сказано это было просто товарищам партизанам, так как ни Лени, ни Хомича она сперва не узнала.
— Добрый вечер. Чужих нет? — привычно спросил Леня, первым входя из темного коридора в освещенную комнату.
— Нету, нету, товарищи дорогие, — уже совсем сладко пропела стоявшая у стола высокая полная женщина, в которой Живень не сразу признал Ядвисю. Впрочем, он очень давно ее не видел. В тридцать девятом она сюда из города не показывалась.
Чеся, вошедшая следом за Хомичом, узнала Леню и еще раз — уже по-белорусски — сказала:
— Ах, гэта вы!..
Теперь удивление прозвучало вполне искренне. Она подошла и протянула руку. Пожимая ее, хлопец успел не только разглядеть паненку, но и почувствовать, кажется, в теплой силе маленькой ладони то давнее, только зародившееся, что некогда, особенно сразу после разлуки, волновало его ночами… Она была одета по суровой моде военного времени: свитер и юбка, вязанные из некрашеной шерсти. Подумал даже: «Сама вязала или кто-нибудь из наших угловских девчат?..» Эта широкая юбка и облегающий, с высоким воротом, свитер не столько скрывали, сколько подчеркивали ее красоту. На коричневый свитер свободно падали золотистые волосы. А большие голубые глаза под тонкими черными бровями смотрели сейчас на Леню только удивленно.
— Видно, и не ужинали еще, товарищи? — пропела Ядвися.
— Спасибо, не беспокойтесь.
— А чего тут «не беспокойтесь»? Это ж не кто чужой — свои люди, соседи. Чеся, займись, кохане, гостями, а я быстренько…
Она вышла, должно быть, на кухню.
— Садитесь, проше, — обратилась к ним Чеся.
Леня шагнул к ближнему стулу, сел, снял мокрую пилотку. Черт возьми! Почувствовал себя не по-солдатски неловко за свои заляпанные грязью сапоги, будто он и в самом деле пришел сюда со шляхетским визитом.
— Садитесь, проше, и вы… Кажется, пан Мартын?
— Дзенькуе, пани. Я цалу дрогу на кобыле сидел. Однако и еще присяду.
Хозяйка вежливо усмехнулась и села против них.
Наступила довольно тягостная пауза.
— Что ж это вы, товарищи, так долго к нам не заглядывали?
Пустые, чтоб только не молчать, слова.
— Все некогда. Да и неблизко! А меж тем думалось не раз.
Отвечает Хомич, упершись локтями в колени, обеими руками обхватив ствол винтовки, на которой висит, изредка роняя на пол каплю, мокрая кепка. А Леня молчит и мучительно ищет, с чего начать, как заговорить о главном…
Это не смущение или недостаток опыта. В душе партизана борются два чувства. Первое, вовсе здесь излишнее, невольное: слепая страсть внезапно вынырнула, казалось, из полного забвения и снова юно зашумела у него