Рядом показался и второй староярец. Рывком открыл входную дверь: в застенок хлынул предрассветный отблеск, светло-серый с малиновым.

Рацлава невозмутимо отвернулась, выдергивая руку.

– Прощай, Ярхо-предатель.

Он кивнул, совсем позабыв, что она не увидит.

Староярец сжал ее плечо и потянул к выходу. Дверь за Рацлавой захлопнулась, и утренний свет иссяк, уступив место тюремному полумраку.

Что ж.

Ярхо накренился к полу: похоже, пластина на спине сдвинулась настолько, что теперь цепь лежала на голом теле. Было больно, ну да что теперь? Ярхо так долго не испытывал боли. Он не боялся смерти и не считал, что его кара несправедлива. Он не жаждал избавления, хотя и знал, что застыл в шаге от покоя. Если Ярхо и думал о себе, то только то, что ему жалко – не себя, а жизнь, которая вышла совсем бестолковой. На что была потрачена? На войны?

Он видел, как языки пламени лизали факельный остов, и представлял другие – беспощадные огни, охватывающие деревни и города. Факел горел медовым светом, а Ярхо казалось, что он различал красное мерцание.

Лица, лица, лица. Ингол в домовине. Вражеские воины, разрубленные его мечом. Семья гуратского горожанина, смятая несколькими тяжелыми ударами. Хьялма, лежащий чешуйчатой грудой – попробуй признать брата в этой драконьей морде! Землепашец, поднятый на копье. Дядька Тогволод с перерезанным горлом. Сармат, рухнувший в полевой цвет. Мать, которую они с Сарматом нашли за несколько мгновений до того, как были замурованы в гору, – вросшая в камень, помеченная страшным проклятием.

Крики, кровь, дым столпами. Меч рубит тяжело, с чавкающим хрустом. Люди визжат. Одни бросаются на Ярхо – смело, отчаянно; другие бегут, а третьи лучше бы бежали, ибо что ты мне сделаешь, светлоглазый подросток из деревни, чьего названия уже не вспомнить? А если и вспомнить, то только – лезвие, опускающееся на темя.

Чертоги Матерь-горы усыпаны золотом. Жена Сармата верещит и плачет – может, это голос не одной женщины, а десятков. Слезы – прозрачные, как алмазы, которых так много в этих палатах. Да и слез – немало, особенно, когда год подходит к концу, начинается летний солнцеворот, а потом – снова… И повсюду – киноварь, медь, рубины, цвет преследует и пятнает так, что не отмыться. С носа сходит камень, и Ярхо чувствует тошнотворную гарь и разлитой запах железа – как давно они ему знакомы? Это все войны, походы, разбойничьи налеты, ведь если раньше Ярхо ходил на Гроздана-князя – это была война, а в крохотную деревню – что это, как не налет?.. Разве этому его учили?

Люли-лю. Прилетали к плачущему ребенку птицы, а оставался один ворон.

«Твой сын хочет быть воином, – говорил он молодой матери. – А значит, когда он вырастет, я все равно его заберу».

И всех, кто поляжет от его меча.

* * *

Рацлава почувствовала, как рассветный луч легонько скользнул по ее носу.

Под ногами шуршала душистая листва. Сверху тоже падали листья – на ее плечи, волосы, спину. Когда она пыталась поймать их в полете, листья ускользали, хрустя призраком ощущений.

– Рацлава, – позвала ее Кригга, – пойдем.

Обязательно пойдет: Кригга и так слишком добра. Даже согласилась проводить ее к темнице, хотя могла бы сладко спать – если позволят вопли празднующих.

– Погоди, – попросила она, да так и осталась среди деревьев.

Рацлава глубоко вздохнула, расправляясь от макушки до кончиков пальцев. Она почувствовала себя молодой, свободной и живой – от этого захотелось петь и танцевать, хотя она не умела ни того, ни другого.

Ровно год назад ее увезли из Черногорода, чтобы отдать дракону, а кто она теперь? Не жертва Сармата-змея и не калека, которую за долги продал отец, – певунья камня, выбравшаяся из недр Матерь-горы. Рацлава осознала это так плотно и полно, что мысль отозвалась в ее костях и радостно ухнула в сердце.

Она прижала к груди свирель и поняла, что готова разрыдаться от счастья. И отчего бы не разрыдаться? Кто ей помешает? Рацлава – вольный человек. Хочет – плачет, хочет – смеется, хочет – выглядит пугающе и отрешенно, и никто ей больше не указ.

Как же сейчас хорошо – и сколько еще всего будет!

…А Ярхо-предатель умер наутро, как и предсказывал.

Эпилог

Хрустальные нити раскинулись далеко за пределами подворья пастуха Вельша. Паутина укрывала холмы и фьорды, взмывала над водопадом и убегала вниз, к деревне, где обрывалась у крайней околицы. Нынешним утром нити натянулись и звонко задребезжали. Так они возвестили о том, что в сеть попался человек – путник ехал с запада, да так быстро, что, наверное, уже к вечеру достиг бы Мглистого Полога. Нити не задерживали его и не причиняли ему вреда. Все, на что они были способны сейчас, – поймать легкое дрожание и передать его пряхе, что их сплела.

Любопытно. Давно в сети Рацлавы не заползал приезжий. У деревни постоянно вертелись люди – она ощущала тепло их тел, задевавших ее паутинку. На холмах ходили стада, в небесах летали птицы, но человек, ехавший с запада? Если он ищет ближайшее место для ночлега, то не поедет в деревню и остановится в доме ее отца – может, удастся вычерпать из него новости.

Она не играла, но пальцы ее правой руки ловко перебирали воздух. С осени, когда окончилась война против дракона и его каменного брата, минуло два года, и Рацлава не теряла времени: она научилась касаться нитей этого мира, даже если не ткала музыку. Она любовно оглаживала холодный утренний свет, льющийся в оконце. Перебирала запах засушенной лаванды. Извлекала бесплотную, гладкую, как вода, ниточку из тонкого серебряного колечка, которое теперь носила на пальце – ей нравилось ткать из серебра, и кольцо никогда не бывало лишним.

Рацлава научилась отличать свет от тени и угадывать цвета, ощущая их запах и вкус – уже не только во сне, но и наяву. Она раскинула хрустальные нити, чтобы знать, кого ей ждать в ее вынужденном обиталище: пусть Рацлава и увязла тут, отчаиваться она не собиралась. Если она выбралась из Матерь-горы, неужели не найдет человека, который бы отвез ее на юг? Правда, не по доброй воле, но и что же?

Она провела в отцовском доме восемь месяцев – на семь больше, чем ей хотелось бы. Будь ее воля, Рацлава не встречалась бы ни с кем, кто жил у пастуха Вельша, и она вернулась сюда не из-за них – ради Ингара, ее дорогого брата. Единственного,