Хортим тоже о многом переживал. Что будет дальше, когда пройдут первые праздники? Надо будет рассчитаться с отступниками-княжегорцами, да и за тукерами не заржавеет начать новую войну. Сумеет ли Хортим восстановить Гурат-град? Сколько на это уйдет лет? К тому же потребуется снарядить отряды в Матерь-гору и рассудить по совести, чтобы князья-соратники не рассорились из-за драконьих богатств. Лутый высказал мысль, что достать сокровища будет сложнее, чем казалось на первый взгляд. Матерь-гору так трясло, что там, поди, и палаты засыпало – никто из живых не уцелел; Хортим тогда удивился, кого Лутый имел в виду. Из живых в Матерь-горе остался лишь старик-камнерез – зачем Лутому о нем вспоминать?..

Пир удался на славу. Хортим был сдержанно-весел – он сидел рядом с князем Люташем, уже умытый, приодетый, будто не только из похода. Напитки ему подносила удивительно красивая служанка, на вид его ровесница. Пусть сейчас она жила в Старояре, Хортим понимал, что девушка родом из его мест – черноглазая, смуглая и стройная; густые смоляные кудри на затылке заколоты на гуратский манер. Как тут не засмотреться? У девушки были тонкие запястья и живое смешливое лицо с лукавой полуулыбкой – Хортим думал, что только гуратские девушки могут так улыбаться. Конечно, подавальщица оказалась тут неспроста – Хортим даже не сомневался, что ее подослала княгиня Гедре. Где это видано, чтобы хозяйка не знала, что творится среди ее слуг? Может, княгиня желала проверить, как Хортим обращается с женщинами, если те остаются с ним на ночь. Или бы просто упрекнула при дочери – князь, мол, уже в доме твоего отца волочится за другими. Мужчины бы не обвинили Хортима, а вот его невеста могла и расстроиться – в любом случае, от щедрот княгини Гедре больше проблем, чем пользы. И хотя девушка была чудо как хороша, Хортим ограничился только ответной улыбкой и потеплевшим взглядом.

Сбоку к нему подлетел Лутый.

– Кня-яже, – протянул он, останавливаясь за мгновение до того, как врезался бы в стол. Его волосы были взъерошены, на шее, перечерченной мозолью от рабского ошейника, висел чей-то платок. – Со стороны можно подумать, что тебе невесело.

Хортим уже достаточно узнал Лутого, поэтому даже не удивился. Его речь всегда оставалась бойкой и складной: чтобы заставить его язык заплестись, в Лутого нужно было влить все винные запасы Старояра – куда больше, чем он уже выпил.

Рядом замаячил Арха. Хмельно улыбнулся, хлопнул Хортима по плечу.

– У государя просто лицо такое, – сбивчиво объяснил он Лутому. На памяти Хортима это был первый раз, когда Арха и Лутый находились на расстоянии ближе, чем десять шагов, и не грызлись друг с другом. – Кажется, что он грустит.

– Я не грущу.

– Или сердится.

– Я не сержусь.

– Вот теперь точно сердится, – печально сообщил Арха. – Что же нам делать?

– Может, мы возьмем его танцевать?

– Ну уж нет. – Хортим поднялся из-за стола и разулыбался, уклоняясь от рук Архи. – Пойду на воздух. Надышали вы тут, ужас. Когда успели так нахлебаться?

– А если я скажу музыкантам играть гуратские песни? – упорствовал Арха. – С барабанами? Под эти колокольчики я бы тоже плясать не стал.

Лутый потянул его за локоть.

– Пойдем скажешь, – предложил тактично. – А князь пусть пока прогуляется.

И они вразвалку удалились.

Вечер стоял не холодный, но после духоты медового зала показался живительно леденящим. На крыльце одновременно пахло и палой листвой, и едой, которую несли из кухонь – Хортим оперся о перила, глубоко вздохнул.

– Чего вздыхаешь? – проворчали. – Прямо как старик.

Хортиму сначала показалось, что он ослышался. Обыкновенно Фасольд обожал пиры за их пестроту и шум, и шума от него было больше, чем от кого-либо другого. Странно было встретить воеводу снаружи, сидящим в тени. И не приметишь сразу.

– Да так, – ответил Хортим. – Забот еще много.

Фасольд тяжело поднялся и подошел ближе – когда он выбрел на свет, Хортиму стало грустно на него смотреть. Казалось, что годы, которые так долго не могли догнать Фасольда, жившего в походах суровой воинской жизнью, теперь обрушились на него лавиной. Он старился буквально на глазах – начинал сутулиться, заговариваться, шаркать ногами. Хортим предчувствовал: если сейчас настанет время мира, за несколько спокойных месяцев Фасольд одряхлеет настолько, что вскоре не поднимет свой боевой топор.

– Чтоб тебя, – рассердился воевода. – А знаешь, у кого забот нет? У мертвого.

Он тоже облокотился на перила и окинул Хортима внимательным взглядом.

– Что с тобой не так, а?

– А что?

– Тебе двадцать лет, – возмутился Фасольд. – Ты закончил эту войну. Ты убил Сармата-змея…

– А-то ты не знаешь, как я это сделал.

– …плевать, как, не перебивай! И скоро казнишь Ярхо-предателя. Тебя славят в Старояре как героя. И ты ходишь с таким кислым лицом?

Хортим усмехнулся, запуская пальцы в волосы.

– Да что вы все привязались к моему лицу. Нормальное оно. Спокойное.

– Если не привязываться, ты так себя в могилу сведешь. – Фасольд указал пальцем под ноги. – Сейчас все павшие сидят в чертогах матери Тюнгаль и слышат, какой ты тут бродишь нерадостный. По поверхности – а нерадостный! Разве это справедливо?

– Ты сам-то не больно веселый.

– А ты себя со мной не равняй, – пожурил воевода. – Я свое отгулял. Ты – еще нет.

Хортим промолчал, задумчиво погладил шею.

– Слушай, – сказал Фасольд. – Я тебя еще неоперившимся соколенком помню. Почти ребенком, которого выбросили в огромный мир. Всякое было за это время – и хорошее, и плохое, но плохого, конечно, больше. И год выдался дрянной, ничего не скажешь… Жаль мне тебя, Хортим Горбович. Но разве тебя теперь нужно жалеть?

Он покачал головой.

– Ты теперь хитрец и умница. Воин – не такой, как я в твои годы, разумеется, но сойдет… Что это? Никак смеешься? Не разучился еще?.. За тобой люди идут – не десятки, как было раньше, а сотни. У тебя есть невеста, будет и семья. О чем ты там постоянно говоришь? Гуратское княжество? Облагородишь, золото отыщется. Тукеры? Если сунутся снова, прогонишь, а они пока и не сунутся – пусть попробуют договориться друг с другом без Сармата-змея. Все беды можно решить. Сейчас-то ты это знаешь.

Хортим захотел описать то, что испытывал, – он ведь не бессердечный. У него гора с плеч свалилась, когда Сармат погиб, а рать Ярхо осыпалась, но все равно внутри скреблась тревога – погоди, Хортим Горбович, рано радуешься, скоро опять будет больно… Но все, что он сумел произнести, было:

– Тяжело.

Фасольд сокрушенно кивнул.

– Не спорю.