Шрифт:
Закладка:
– Нет, ну я серьезно.
– Я тоже серьезно.
Не мог же я ему рассказать, что пока отец был жив, был рядом по-настоящему, я всегда чувствовал себя в безопасности. В мире был кто-то сильнее меня, кто-то непобедимый, и это дало мне много уверенности, много значимости, мое место в жизни. Такого не получишь в без пяти тридцатник. Это дается рано, очень рано.
Я глянул на отца. Он стоял в углу, чуть склонив голову набок, глядел на меня с улыбкой человека, которому больно. С мамкой я мало что понял о даре Матеньки, мне было шесть, когда она ушла, слишком быстро от нее остались одни воспоминания.
Разницу между мертвым папашкой и живым я чувствовал уже очень хорошо. Они были похожи, но мертвый – притушенный, как засвеченная фотка. Такими я представлял тени в царстве Аида.
Был ребенком – не понимал, какой мамка у меня подарочек. В каком-то смысле я всего масштаба не знал, пусть о чем-то и догадывался. А теперь у меня был папка, который мой и не мой одновременно, моя сила и слабость – тоже моя.
Вот теперь и объясняй Мэрвину, что такое отец.
Что это такое, понимаешь, когда его уже нет.
Мэрвин сказал:
– Слушай, я не рассчитываю, что мы с ним станем друзьями навсегда.
Ковер казался мне невероятно теплым. За окном, откуда-то со стороны Чайна-тауна, метнулся в небо фейерверк, на всем ночном полотне засияли огненные клочки.
– А вдруг он совсем не такой, каким я его себе представлял?
– Слушай, тебе же было плевать на его существование еще два дня назад.
– Потому что еще два дня назад у меня был отец Шредингера. А теперь-то я знаю, что он есть. Ты как считаешь, мы похожи?
– Для меня все поляки похожи. Хотя, напоминаю, я его даже не видел.
Мэрвин толкнул меня в бок. Я приподнялся, опрокинул стопку водки, которую Мэрвин поставил мне на живот.
– Нет, – сказал я. – Все понятно, отец и все дела, кровь не вода. Посмотреть на него правда любопытно. Но если ему от тебя что-то надо?
– Да что ему может быть от меня надо? Мама даже не сказала, кем я работаю.
– Так, может, он почву будет проверять.
– Какую почву, господи? Стареет мужик, а детей нет. И вот я, единственный и сияющий Мэрвин. Даже не ношу его фамилию.
– А у него какая?
– Мама никогда не говорила. А если ему не понравится мой польский?
Я снова приподнялся, теперь на локте, надеясь, что это придаст мне устойчивости, заглянул Мэрвину в глаза, со всей серьезностью прям.
– Ты не должен ему нравиться. Он тебя кинул. Вы с ним два незнакомых человека. Можете понравиться друг другу, можете – нет. И все. Ты не должен от него ожидать, что он вдруг исправит все ошибки молодости.
– А может, он мне хочет денег дать? Мне бы пригодились. Я тогда тебе долг верну этими деньгами.
– Я же сказал, не надо мне твоих денег. Просто держи себя в руках.
Выходить ему было, может, через час, а он так нажрался. Но уж получше меня был.
– Слушай, а почему вы вообще встречаетесь ночью?
– Потому что мы – ночные существа, – с гордостью сказал Мэрвин. – Это наше время.
– Ну, или у него самолет типа в два.
– Или так. А знаешь, что еще круто? Он такой же, как я.
Это вот Мэрвин сказал с особым значением, вознес слово «такой же» на пьедестал, а около него все остальные побросал. Ой, да конечно я понимал, почему ему важно увидеть отца, помимо всяких там мальчишеских чувств, неизжитых, неизбытых.
Мэрвин никогда не видел других летучих мышей. Крысы, я знал, в Лос-Анджелесе есть. Мы проходили мимо друг друга, я не нуждался в каких-нибудь крысиных советах, отец и мать всему меня научили. Достаточно было кошек, собак, встречались лисы, разные птицы. Звериков вокруг, в целом, было немного, но их присутствие ощущалось.
А вот летучих мышей я никогда не видел, запах Мэрвина был необычайным, уникальным в моей коллекции, а у меня нюх был куда тоньше, чем у других зверей.
В общем-то, Мэрвину нужны были советы. Природка его явно выходила у него из-под контроля.
Во-первых, в наших вот кругах всем давно было известно, что Мэрвин – извращенец, после секса лакает кровь у шлюх, а потом отрубается часов на двадцать. Это Андрейка, для которого это было стремной причудой, растрепал, теперь каждый дилер в округе знал, какие там у босса предпочтения.
А Мэрвину нужно было все больше. Один разок мы с ним вместе кутили, и я видел, как он это делает. Три надреза – под лопатками, на ключице и на бедре, у самой вены, так что даже опасно. Я видел, как Мэрвин проникает в порезы языком, с животной жадностью, с жаждой жить. Отчасти оно, конечно, красиво было, девчонка (маленькая блондиночка с мутными глазами) сидела, раздвинув ноги, послушно ждала, пока он закончит с первой раной и нанесет ей другую, потом третью. Я-то помнил, как Мэрвин вырубался с одного глотка. Теперь это был целый ритуал.
Долбая кокаин, Мэрвин не спал неделями, но и выключить себя ему становилось все сложнее.
Когда он наконец уснул, внезапно, будто отключился, девчонка вопросительно посмотрела на меня.
– Да обдолбался, забей. Иди сюда, я тебя подлатаю.
Порезы были хорошо раскрыты его языком. Их так и хотелось зашить. В итоге я ту девчонку так и не трахнул, ни в одной позе ее нельзя было повалять по простыням, чтобы не раскровить раны. А у меня на такое не вставало. Это ж кем надо быть?
Короче говоря, самое страшное заключалось вот в чем: ему двадцать пять, и трех надрезов ему едва хватает. Задачка, детки: сколько лет будет Мэрвину, когда ему придется убить человека?
Вот чего я боялся.
Нет, отоспавшись, он пару-тройку дней, а под коксом, может, и недельку, выглядел вполне прилично. Вот, к примеру, у него был удачный день календаря, когда мы постреляли, кровь его совершенно не интересовала. Но чем дальше он удалялся от приема своей красненькой микстурки, тем сильнее было видно, как его корежит на самом физическом уровне.
Сначала легкая нервозность, дрожащие руки, все эти непременные спутники бессонных ночей. Чуть позже его потряхивало уже всего, глаза горели. И перед тем, как я знал: он сорвется, Мэрвин хотел уже не спать, бессонница переставала быть сутью и поводом.
Он по-настоящему хотел крови,
