Шрифт:
Закладка:
18
Более десяти лет прошло с того дня, когда Федору Федоровичу Знобину дали понять, что он постарел и должен уступить свое место другому человеку. Наутро, сразу же после памятного и обидного для него звонка, он ехал в область с тоскливо-томительной, припекающей горечью на сердце. И не то его огорчало, что должен оставить пост, который занимал более полутора десятка лет (на такой работе за такой-то срок надломился бы и Добрыня Никитич), он — солдат партии. Знобин понимал, что так и должно быть, что его окоп, его огневую точку в конце концов и по необходимости займет другой боец, со свежими, нерастраченными силами. Не этим, стало быть, терзалась, маялась душа, а тем, что не сам, по доброй своей воле, попросил отставки, но дождался, когда его понудят к этому сверху. Печальнее же всего было то, что мысль об уходе в последнее время навещала его трижды. Однажды, вконец измотанный и изнуренный, он даже склонялся над чистым листом бумаги, чтобы написать заявление в бюро обкома, но рука почему-то не могла вывести и двух строчек; разозлившись, резко выдвинул ящик письменного стола и смахнул туда листок, чтобы потом вернуться к нему, но совершенно забыл. И вот теперь его упредили — без всяких дипломатических уверток напомнили, что пора, мол, дружище, что ты свой срок отслужил. Знобин и сам знал, что пора, но насколько же ему было бы легче, если бы об этом первым заговорил он, а не другие! Но почему же все-таки он этого не сделал? Что остановило его руку, изготовлявшуюся написать то несчастное заявление?
Нахохлившись, рассеянно глядя на катившуюся под колеса недавно подаренного ему трофейного «опеля» дорогу, он пытался уяснить для себя: что ж все-таки случилось с ним, стреляным воробьем? Зачем не потребовал своего освобождения в определенный им, а не кем-то другим срок? «А уж не любишь ли ты властишку, Федька Знобин? — жестоко спрашивал он себя. — Не избалован ли ею? Может, привык, что все в районе встают перед тобою в струнку? Так, что ли?» Казня и очищаясь этой казнью, этим самоистязанием, он готов уж был ответить утвердительно на все эти сердитые вопросы, но чувствовал, что это было бы неправдой. Власть, которою он располагал, была действительно велика, но, вечно занятый по горло неотложными, надвигающимися на него волна за волною делами, которым не было конца, он о ней, этой большой своей власти, и не думал, у него просто не оставалось времени, чтобы подумать. Знобин принадлежал к тому типу работников, по праву называющих себя ленинцами, которые помнили больше о своих обязанностях, нежели о своих правах. «Партийный долг» — два слова, немало пострадавшие от неумеренного употребления, для таких людей, как Знобин, означали очень многое, если не все. То была формула их жизни, ее кодекс, ее альфа и омега, весь ее смысл, высокое назначение. Знобин видел, разумеется, что физическая его оболочка почти разрушена, но вместе с тем видел и другое, то, что духом он далеко еще не сломлен, что воля его достаточно крепка, — зачем же он в таком случае добровольно покинет боевые позиции? Не будет ли это дезертирством с рубежей, на которых сейчас идет тяжелейшее сражение с послевоенной неустроенностью? Это соображение было главным, решающим. Может быть, к нему присоединялось кое-что иное, второстепенное, даже пустяковое. Такое, например…
Зашел к нему однажды по каким-то своим делам старший инспектор районного собеса — заговорили о стариках, о тех, кто унес на покой чтимое в нашей стране звание «персональный пенсионер». По просьбе Знобина фининспектор назвал общую сумму пенсионных, выплачиваемых собесом за год. Глаза Федора Федоровича округлились: «Так много?!» — «Цифра знатная, — подтвердил инспектор и тут же успокоил с профессиональным, не замечаемым им самим цинизмом: — Да вы не пугайтесь этих сумм, Федор Федорович! Они, персональные, быстро умирают. Два, от силы три годка, и, глядь, уж родня оркестр заказывает…» Заметив, однако, что лицо секретаря поскучнело, а на землистого цвета кожу пятнами пробился больной румянец, заторопился подкрепить невеселые свои наблюдения философской подкладкой. «Для человека его дело — что почва для дерева. Убери почву — дерево засохнет. Отыми у нас дело — враз скрючимся…» Знобина нисколько не утешила и такая выкладка невозмутимого финансиста; все еще хмурясь, он посоветовал: «Ну ты вот что, ты эти свои мысли держи про себя, утешай ими жиденький ваш районный бюджет, а не живых людей. Ясно?» — «Ясно! — ответствовал тот, не совсем понимая, чем же прогневил секретаря райкома. — Я хотел сказать…,» — «Хорошо, — не дослушал Знобин. — Ты уже все сказал. А теперь выкладывай, с чем пожаловал».
По дороге в обком Знобин едва ли мог вспомнить про этот мимолетный, в общем-то, разговор с сотрудником районного собеса, к тому же он и не собирался оставаться без дела, когда вынужден будет покинуть заглавный в районе пост. Войдя в приемную первого секретаря обкома и усаживаясь на указанный помощницей стул, он уже расстегивал папку, где лежали заготовленные два заявления: одно — об освобождении, другое — о том, чтобы ему подыскали новую, притом любую работу, но только в своем районе. Приняли его быстро, он вошел в обширный кабинет и удивился, что секретарь обкома не находился в плену у бесчисленных своих телефонов, не сидел в своем кресле и не держал сразу две трубки у своих ушей, не разговаривал то с одною, то с другою из них, давая указания и той и другой одновременно, чуть приметным кивком здороваясь с вошедшим, — а, небывало приветливый, вытянув перед собой руки, двигался навстречу Знобину. В том настроении, в каком пребывал сейчас Федор Федорович, приветливость и радушие секретаря обкома он мог воспринять не иначе как желание «подсластить пилюлю», ласково похлопать по плечу, чтобы плечо это немножечко взбодрилось, приподнялось и не хрястнуло под тяжестью, которую собирались на него обрушить. И Знобин хотел было передать конверт с заявлением секретарю и одним разом покончить с нелегким делом, избавить и себя, и областного руководителя от необходимости долгих объяснений.
