Шрифт:
Закладка:
В стороне, на окне.
Разметалась забытая шаль, как больная,
И служанка внесла, на ходу засыпая.
Шестой самовар…
ШКАТУЛКА ПРОВИНЦИАЛЬНОГО «CABALERO»[9]
(Опись)
Шпоры, пачка зубочисток.
Сорок писем от модисток.
Шитых шелком две закладки.
Три несвежие перчатки.
Бинт и средство для усов,
Пара сломанных часов.
Штрипки, старая кокарда.
Семь квитанций из ломбарда.
Пистолет, salol[10] в облатках.
Анекдоты в трех тетрадках.
«Эсс-буке» и «Гонгруаз»,
Два листка кадрильных фраз.
Пять предметов из резинки.
Фотография от Зинки,
Шесть «варшавских» cartes postales[11].
Хлястик, карты и вуаль.
Красной ленточки клочок
И потертый темлячок.
НА ГАЛЕРКЕ
(В опере)
Предо мною чьи-то локти.
Ароматный воздух густ,
В бок вцепились чьи-то ногти.
Сзади шепот чьих-то уст:
«В этом месте бас сфальшивил!»
«Тише… Браво! Ш-а! Еще!!»
Кто-то справа осчастливил —
Робко сел мне на плечо.
На лице моем несчастном
Бьется чей-то жирный бюст.
Сквозь него на сцене ясно
Вижу будочку и куст.
Кто-то дышит прямо в ухо.
Бас ревет: «О, па-че-му?!.»
Я прислушиваюсь сухо
И не верю ничему.
1908
РАННИМ УТРОМ
Утро. В парке — песнь кукушкина.
Заперт сельтерский киоск.
Рядом — памятничек Пушкина,
У подножья — пьяный в лоск:
Поудобнее притулится.
Посидит и упадет…
За оградой вьется улица.
А на улице народ:
Две дворянки, мама с дочкою,
Ковыляют на базар;
Водовоз, привстав над бочкою.
Мчится словно на пожар;
Пристав с шашкою под мышкою.
Две свиньи, ветеринар.
Через час — «приготовишкою»
Оживляется бульвар.
Сколько их, смешных и маленьких,
И какой сановный вид!
Вон толстяк в галошах-валенках
Ест свой завтрак и сопит.
Два — друг дружку лупят ранцами.
Третий книжки растерял,
И за это «оборванцами»
Встречный поп их обругал.
Солнце рдеет над березами.
Воздух чист, как серебро.
Тарахтит за водовозами
Беспокойное ведро.
На кентаврах раскоряченных
Прокатил архиерей,
По ошибке, страхом схваченный,
Низко шапку снял еврей.
С визгом пес пронесся мнительный —
«Гицель» выехал на лов.
Бочки. Запах подозрительный
Объясняет всё без слов.
Жизнь всё ярче разгорается:
Двух старушек в часть ведут,
В парке кто-то надрывается —
Вероятно, морду бьют.
Тьма, как будто в Полинезии…
И отлично! Боже мой.
Разве мало здесь поэзии.
Самобытной и родной?!
ПЕРВАЯ ЛЮБОВЬ
А. И. Куприну
Из-за забора вылезла луна
И нагло села на крутую крышу.
С надеждой, верой и любовью слышу.
Как запирают ставни у окна.
Луна!
О, томный шорох темных тополей
И спелых груш наивно-детский запах!
Любовь сжимает сердце в цепких лапах,
И яблони смеются вдоль аллей.
Смелей!
Ты там, как мышь, притихла в тишине?
Но взвизгнет дверь пустынного балкона.
Белея и шумя волнами балахона.
Ты проскользнешь, как бабочка, ко мне.
В огне…
Да — дверь поет. Дождался наконец.
А впрочем, хрип, и кашель, и сморканье,
И толстых ног чужие очертанья —
Всё говорит, что это твой отец.
Конец.
О, носорог! Он смотрит на луну.
Скребет бока, живот и поясницу
И. придавив до плача половицу,
Икотой нарушает тишину.
Ну-ну…
Потом в туфлях спустился в сонный сад,
В аллее яблоки опавшие сбирает.
Их с чавканьем и хрустом пожирает
И в тьму вперяет близорукий взгляд.
Назад!
К стволу с отчаяньем и гневом я приник.
Застыл. Молчу. А в сердце кастаньеты…
Ты спишь, любимая? Конечно, нет ответа.
И не уходит медленный старик —
Привык!
Мечтает… Гад! Садится на скамью…
Вокруг забор, а на заборе пики.
Ужель застряну и в бессильном крике
Свою любовь и злобу изолью?!
Плюю…
Луна струит серебряную пыль.
Светло. Прости!.. В тоске пе-ре-ле-за-ю.
Твои глаза заочно ло-бы-за-ю
И… с тррреском рву штанину о костыль.
Рахиль!
Как мамонт бешеный, влачился я, хромой.
На улицах луна и кружево каштанов…
Будь проклята любовь вблизи
отцов-тиранов!
Кто утолит сегодня голод мой?
Домой!..
