На Венецианской биеннале 1993 года «Медгерменевтика» принимала участие в относительно небольшой выставке Passaggio а Oriente («Шаг на Восток»), которая экспонировалась в павильоне Израиля. Куратором выставки являлся, если не ошибаюсь, Джачинто Ди Пьетрантонио, парень с абсолютно безумными глазами, но, видимо, втайне вменяемый. Куратором же всей биеннале того года был Ахилл Бонито Олива, известнейший персонаж, чье физическое воплощение являло собой низкорослого и морщинистого грибообразного господина, жующего сигару. Словно маленький король, Олива расхаживал по Джардини ди Кастелло (Замковые сады, где во множестве павильонов разворачивает свои экспозиции Венецианская биеннале). Расхаживал, пыхтел сигарой, но лишнего слова не молвил. Если вы встречаете среди итальянцев немногословного человека, то будьте уверены, это person of power, в том или ином смысле.

То, что я оказался в павильоне Израиля, сейчас воспринимается мной как предзнаменование того факта, что через семь лет после описываемых событий я сам сделался израильтянином. В 1999 году я уехал в Израиль и через девять месяцев после прибытия в страну своих предков стал обладателем паспорта, украшенного изображением семисвечника. С тех пор, блуждая по разным краям и странам, я ощущаю два паспорта в своем нагрудном кармане – тесно прижатые друг к другу, как бы слившиеся в объятии, как слились и во мне два начала: еврейское и русское.

Один паспорт с семисвечником, другой – с двуглавым орлом. В цифровом воплощении эти два геральдических символа представляют собой две цифры – семь и два. В совокупности они составляют цифру 72, номер моей квартиры на Речном вокзале, которая так долго была шефом и сакральным центром «Медицинской герменевтики». Эта квартира до сих пор принадлежит мне, но теперь она живет сама по себе – я редко совершаю паломничества в это священное место. Редко захожу я в Комнату За Перегородкой, которая, безусловно, является одним из важнейших героев данного повествования. Теперь эта комнатка вся заставлена ящиками, картонными коробками, а в коробках рисунки, игрушки, письма, фотографии, стеклянные шарики, зайцы без ушей, мои старые паспорта. Среди них советский, украшенный гербом, который мы в нашем медгерменевтическом сленге называли Монгольское Окошко – вид на земной шар, повисший над Солнцем, взгляд в космос сквозь аграрный венок, сплетенный из колосков. Символическая конфигурация гораздо более новая, чем семисвечник и двуглавый орел. Но в моей жизни (равно как и в судьбах множества моих современников, соплеменников, сограждан) эта геральдическая конструкция, состоящая из аграрных и космических символов, предшествовала появлению семисвечника и двуглавого орла. Об этом не стоит забывать. Да никто и не собирается забывать об этом.

Аллегорическому изображению уходящего советского мира была посвящена инсталляция Кабакова «Красный павильон», развернутая тем летом в российском павильоне. Павильон выстроен Щусевым в стиле a-la russe, в стиле сдержанной русской сказочности. Уже сам фасад этого павильона выглядит удивительно: лепной герб СССР, а под ним дата: 1913 год. Сочетание герба и даты кажется многозначительным, но абсурдным парадоксом, ведь этот герб появился только в 1922 году. Грандиозная путаница времен и знаков. И злаков, спеленутых лентами. Зритель заходил внутрь павильона, но встречал там только тьму, строительные леса, небрежные дощатые настилы, по которым можно было пройти насквозь во дворик, где на фоне сияющей лагуны торчал праздничный советский павильон – розово-красный, размером не больше деревенского нужника, зато свежеокрашенный, с большим гербом СССР, с кучей красных флажков, и к тому же источающий громогласные звуки первомайского парада. Аллегория более чем простая: нынешняя Россия находится в состоянии ремонта (стройка-помойка), зато советское прошлое, как великолепный скелет в шкафу, вечно рдеет на заднем дворе, вечно-бодрое, вечно-праздничное.

С российским павильоном идеально гармонировал соседний германский павильон, где царствовал тем летом Ханс Хааке. На входе зрителя встречала фотография в рамке: Гитлер и Бенито Муссолини осматривают данный павильон, выстроенный Шпеером. Кстати, недавно мне приснился сон, в котором некто пылко утверждал, что Шпеер был полным идиотом, даже кретином, более того – кретином в квадрате. Не знаю, чем так насолил Шпеер анонимному персонажу моего сна, но архитектором он был вполне убедительным.

Внутри большой зал, на белой стене слово GERMANIA большими буквами. Пол в зале, состоящий из солидных гранитных плит, взломан и превращен в обломки, все плиты раздроблены, и ходить по ним следует как по скрипучим руинам сорок пятого года.

Пока Россия и Германия (в лице Кабакова и Хааке) разбирались со своим прошлым, Британия выдавила из своего нутра некий эликсир распада, некую порцию зловещего яда, которым и по сей день (а пишу я это в 2018 году) тяжело отравлен интернациональный арт-мир. Эта порция яда называлась YBA – Young British Artists. Именно появление этих эффектных молодых британцев на мировой арт-сцене и подействовало на меня таким образом, что я окончательно возненавидел современное искусство.

Тягостное и отталкивающее впечатление, которое произвели на меня работы этих ребят (в тот год они впервые выступили широким фронтом в континентальной Европе), было связано с крушением в моей душе некоего важного ее ингредиента, который я назвал бы фантомом инфантильной англомании. Да, именно на Англию я склонен был с самого детства возлагать некие романтические надежды. Англоманию я унаследовал от дедушки, чья молодость прошла в Лондоне. Надеюсь, вы ничего не имеете против небольшого отступления в сторону дедушки и семейных преданий? Кажется, подобные отступления освящены традицией в мемуарной литературе.

Мой дедушка Мозес Шимес родился в Риге и являлся отпрыском большого и богатого клана, сделавшего состояние (если верить устным рассказам) на чайной и кофейной торговле. Некоторые представители этого клана приняли лютеранство. В своем стремлении подняться вверх по социальной лестнице даже прикупили себе баронский титул и герб. Герб этот мне остался неизвестен, но зато, будучи обожателем гербов, я имел полную возможность придумать и нарисовать десятки гербов собственного изобретения взамен того загадочного остзейского герба, о котором мне доподлинно неизвестно, существовал ли он в действительности. Другие же члены семейства сохраняли преданность вере отцов. Был ли мой дедушка крещен в лютеранскую веру – не знаю. Религиозная тема была полностью табуирована в его дискурсе. Полагаю, дедушка был медиком-материалистом до мозга костей, что не мешало ему оставаться неисправимым мечтателем. Его рассказы о рижском детстве казались смутными романтическими грезами: в них фигурировал особняк с длинными окнами, и во всех окнах летаргически отражалось холодное северное море. Упоминалось также вскользь об обширной коллекции китайских ваз в человеческий рост (некие загадочные дедушкины предки якобы частенько наезжали в Китай по чайным делам). Одну из этих напольных ваз дедушка в детстве разбил, пытаясь втиснуть в нее своего младшего брата.

Этот младший брат по имени