Шрифт:
Закладка:
О вы, которые хотите
Преобразить, испортить нас
И онемечить Русь! Внемлите
Простосердечный мой возглас!
Кто б ни был ты, одноплеменник
И брат мой: жалкий ли старик,
Её торжественный изменник,
Её надменный клеветник;
Иль ты, сладкоречивый книжник,
Оракул юношей-невежд,
Ты, легкомысленный сподвижник
Беспутных мыслей и надежд;
И ты, невинный и любезный,
Поклонник тёмных книг и слов,
Восприниматель достослезный
Чужих суждений и грехов;
Вы, люд заносчивый и дерзкой,
Вы, опрометчивый оплот
Ученья школы богомерзкой,
Вы все – не русской вы народ!
Не любо вам святое дело
И слава нашей старины;
В вас не живёт, в вас помертвело
Родное чувство. Вы полны
Не той высокой и прекрасной
Любовью, к родине, не тот
Огонь чистейший, пламень ясный
Вас поднимает; в вас живёт
Любовь не к истине, не к благу!
Народный глас – он божий глас, —
Не он рождает в вас отвагу:
Он чужд, он странен, дик для вас.
Вам наши лучшие преданья
Смешно, бесмысленно звучат;
Могучих прадедов деянья
Вам ничего не говорят;
Их презирает гордость ваша.
Святыня древнего Кремля,
Надежда, сила, крепость наша —
Ничто вам! Русская земля
От вас не примет просвещенья,
Вы страшны ей: вы влюблены
В свои предательские мненья
И святотатственные сны!
Хулой и лестию своею
Не вам её преобразить,
Вы, не умеющие с нею
Ни жить, ни петь, ни говорить!
Умолкнет ваша злость пустая,
Замрёт неверный ваш язык:
Крепка, надёжна Русь святая,
И русский бог ещё велик!
Черты Герцена, Грановского, Белинского и других даны вполне портретно и узнаваемо. Стихи вызывают тем большее потрясение, что Языков вроде бы вполне дружелюбно принимал у себя в доме представителей чуждого ему идейного направления. Сидя в креслах (ноги вновь начали отниматься, теперь уже окончательно), он радушно приветствовал их, готов был говорить на любые темы, по-доброму взирал своими лучистыми голубыми глазами… И лекции Грановского ему сперва нравились, он их приветствовал и относился к ним с большим уважением… И тут – нате вам! Языков сразу становится врагом номер один. Герцен, к тому же, воспринял поведение Языкова как лицемерие хуже тартюфовского: мол, для того и принимал молодых так дружелюбно и ласково, чтобы все их мысли и взгляды тем вернее услышать и выведать, чтобы поосновательней была основа, на которой будет свой стихотворный донос строчить! То, что лицемерие Языкову вообще несвойственно, в расчет не принималось. Герцен так и не смог забыть и простить: спустя много лет в «Былом и думах» как только ни разделал Языкова, написав про «некогда любимого поэта, ставшего святошей по болезни и славянофилом по родству».
Про «славянофила по родству» вообще странно. Герцен не мог не знать (!), что близкий родственник Языкова Дмитрий Николаевич Свербеев, с которым, думаю, мы свели достаточное знакомство на протяжении книги, к тому времени вышел в отставку и был хозяином «западнического» салона, противостоящего «славянофильскому» салону Елагиных-Киреевских – ведь Герцен был в салоне Свербеева звездой первой величины. И Свербеев в своих воспоминаниях несколько иначе оценивает всю эту историю:
«В это время отношения мои к истощаемому уже болезнью Николаю Языкову были очень неловки. Он не только искренне любил меня, но, как старшему по летам, всегда изъявлял мне особенное уважение… …И вот почему мы ни разу промеж себя не говорили с ним о его задорных стихах. Не только молчал он о них сам передо мною, но и уговорил рукоплескавших им славянофилов при нем ничем не напоминать мне о существовании его поэтических проклятий западникам.»
Отношения оставались настолько близкими и теплыми, что Свербеев присутствовал при последних часах жизни Языкова и стал, вместе с Хомяковым, организатором похорон и распорядителем тризны!
Какое там лицемерие! Тут больше проступает та особая деликатность Языкова, о которой Шевырев писал: «…Мягкая кротость была главною чертою в его характере… …Как часто, страдая болезнью в Ганау, он уменьшал ее признаки перед своим престарелым врачом для того только, чтобы не огорчать его. Утром, пробужденный недугом, боялся потревожить сон слуги… …Чистоту собственной души видел и в других. Всякий близкий мог завладеть и его добром и им всем, кроме его убеждений. В них только сосредоточивал он всю крепость характера – и в отношении к ним».
Да уж, вспомнить, как и в Дерпте «завладевали и его добром и им всем», и другие случаи, – и как при этом мягчайший, покладистый из покладистых Языков мог упереться всеми четырьмя копытами, если ему казалось, что происходит нечто, губительное для его поэтического призвания: даже братьям не удавалось сдвинуть его с места! При этом он мог продолжать испытывать к людям, против которых «упирался», самые теплые личные чувства – то, что он выражал в поэзии, и то, что он проявлял в частном общении, существовало для него как бы в двух реальностях.
Кроме того, Языков имел еще одно свойство многих мягких и добрых людей: охотно и бесповоротно прощал обиды, нанесенные лично ему, но про обиды, нанесенные друзьям, не забывал, и мог повести себя очень жестко. В поэзии, во всяком случае.
А обида, нанесенная друзьям, была. Всегда упускали из виду (долгое время, думается, и сознательно), что махать кулаками начал не Языков. В атаку пошел Белинский, который к тому времени становится, по запавшему всем в память одобрительному определению в «Былом и думах» Герцена «одержимым»! (Многие известнейшие люди разводили руками, кто с недоумением, кто с неприкрытой иронией, как мог Герцен в положительном смысле говорить об одном из худших и опаснейших человеческих качеств, мол, если люди чем-то одержимы, то прежде всего бесами; при современных возможностях интернета любой запросто наберет подборку цитат на эту тему.) Белинский переходит в критике на чисто партийные позиции, для него хорошо то, что расчищает дорогу «молодым», «западническим», «прогрессивным». Ради того, чтобы расчистить им путь, он, в том числе, переходит в атаку на всех поэтов пушкинского
