– Баян! – заявил под общий хохот Бурей. – Истинно, сладкопевец! Я и то слов таких не знаю! Повторишь потом для памяти?

– Повффторюю, – прошипел отставной хилиарх и прислушался к себе – боль в культе быстро утихала.

Бурей с Харитошей тем временем споро бинтовали культю.

– Теперь порты! – распорядился обозный старшина, едва закончив перевязку. – Исподние тоже!

– Какого?! – вызверился священник.

– Твёрдого и красного! – удовлетворил его любопытство Бурей. – Думаешь, зад у тебя лучше?

Священнику ничего не оставалось кроме как покориться да скрипеть зубами, пока обозный старшина обрабатывал ему пострадавшие седалище и внутреннюю сторону бёдер.

– Облачайте отца духовного взад! – торжественно распорядился Бурей, закончив лечение. – Сапоги не надевайте, а ноги закутайте. Сейчас жрать будем.

– Не хочу, – с трудом ворочая языком и из последних сил стараясь не провалиться в сон, отказался священник.

– Я те дам «не хочу»! – обозный старшина поднёс к носу пациента огромный волосатый кулак. – Мне тебя ещё отваром поить, а тот отвар на пустое брюхо тебе все потроха сожжёт. Разговаривать он тут мне будет!

Отец Меркурий счёл за лучшее не спорить.

Котелок с горячей кашей появился почти сразу же. Священник, собрав последние силы, попытался сесть.

– Лежи, хвороба! – лапища Бурея пресекла движение в самом зародыше. – На, лопай!

Перед носом отца Меркурия зависла ложка с дымящимся куском мяса в окружении разваренного пшена.

– Мне нельзя. Мясо. Я монах.

– Ну и леший с ним! – не оценил такой щепетильности Бурей. – Ты что думаешь, бог такой дурень, что не разберёт, когда можно, а когда нет?

– Не богохульствуй!

– Харитоша!

Ложка ворвалась в рот священника, едва не выбив зубы, и разгрузилась там. Отцу Меркурию пришлось проглотить, просто чтобы не задохнуться.

– Вот так! – удовлетворённо проурчал Бурей. – Надо – и насильно накормим. Мы всяких видали. Так что давай жуй – сам говорил, что болящему можно.

«Господи, прости мне грех сей!»

Священник покорно протянул руку и взял ложку.

– Хватит, – остановил через некоторое время обозный старшина. – Много не надо. Завтра наверстаешь. На-ка, глотни.

Перед носом отца Меркурия снова возникла баклага. Уже не с яблоневкой, а с каким-то донельзя горьким и тягучим зельем. Но делать нечего – пришлось пить.

– Раз, два, три, – считал глотки Бурей, – шесть, семь. Хорош! Смотри не блевани только! На, запей.

Вот теперь была яблоневка.

Полеченного, накормленного и слегка пьяного священника укутали в два тулупа, поудобнее устроили натруженную культю, а Бурей напоследок присел на корточки рядом с пациентом.

– Сейчас тут нодью[151] разложат, – обозный старшина ткнул пальцем в два уложенных друг на друга бревна. – Как огонь уйдет, сам не дёргайся – буди Харитошу. Он тебя за огнём перетащит. По нужде тоже его тормоши. Понял?

– Спаси тебя Бог, добрый христианин, – искренне и смущённо поблагодарил священник. – Я понял тебя. Прости, что доставил тебе и твоим людям столько хлопот.

Если допустить невероятное – что Бурей может смущаться, то он смутился.

– Не на чем! – Обозный старшина скорчил зверскую рожу. – Дрыхни давай! Завтра чтобы мне козликом скакал!

Отец Меркурий хотел что-то сказать, но сон взял своё.

* * *

Проснулся священник от причин вполне естественных. Хорошо, что предусмотрительный Бурей оставил Харитошу в помощь отцу Меркурию, чтобы тот не трудил намятую за день культю. Словом, справились.

От нодьи шло ровное тепло, мохнатые тулупы перекрыли холоду все пути – спи, человече, набирайся сил – день завтра будет не легче. Однако отставному хилиарху, несмотря на зверскую усталость, не спалось. Есть у походного сна такое странное свойство: еле дотащишь ноги до ночлега, через силу поставишь лагерь, сготовишь и проглотишь немудрёное походное варево, доберёшься до своей лежанки, и тут тебя по темечку мягкой дубиной тюк… И тишина…

Это первый сон, и валит он человека быстро. Но ежели проснулся ты, не важно отчего, то вот так сразу уснуть не получится: то мышцы перетруженные болят, то камень или шишка в бок впивается, то комары пищат премерзостно, то ещё чего-нибудь. Не спешит второй сон овладеть человеком и долго держит его на тонкой границе между сном и явью…

Вот и отец Меркурий пребывал в такой сладостной дрёме, когда вроде и спишь и не спишь, и всё слышишь. А послушать было чего. Ночью мороз начал жать, и оттого стража и костровые менялись часто. А человек такая скотина, что вроде и не надо, а всё равно словом перекинется. Да ещё мороз подслушивать помогает. Есть у морозной ночи такое свойство: ближних слыхать хорошо, а дальних ещё лучше.

– Ты, Лаврух, не боись, – донеслось до священника на пределе слышимости, – выручим Михайлу. Не таков Фролухин сын и твой племяш, чтобы задарма пропасть. Отобъются, если дуром не подставятся. А они не подставятся – нюхнули уже войны-то. И Егорка с ними, да не один, а с десятком, а они мастаки хитровывернуто воевать. Это в поле десяток на десяток мы их стопчем, а в селе али в лесу – ну его к бесу.

– Так-то оно так, – отец Меркурий узнал голос Лавра, – да всё одно душа болит. Если в крепком месте – отобьются, а если на голом подловили? Ладно, спать давай, нам ещё под утро на стражу.

– Давай…

Священник впал в странное состояние раздвоённого сознания: одна его часть крепко спала, иногда постанывая во сне от переутомления, а другая всё слышала, всё подмечала и анализировала подмеченное холодно и отстранённо.

«Итак, десяток декарха Глеба верит в счастливую звезду поднадзорного. И выручать его идёт на полном серьёзе и с надеждой выручить. Для них это семейное дело и долг чести – спасти сына бывшего командира, погибшего в бою, и племянника сослуживца. Да большинство из них, надо думать, качало Михаила на ноге и играло с ним в «козу», когда наш юный кентарх был ещё младенцем. И это хорошо. Кстати, в боевых качествах роариев Михаила они не сомневаются – ратник не просто утешал Лавра, а верил в собственные слова.

Чу! Что там ещё?»

– Доскакался, соколик, – в голосе говорившего слышалась злая усмешка. – Ну так сколько верёвочке ни виться, а конец всё одно будет.

– И то на пользу, – священник узнал голос десятника Фомы. – Выручить воеводского внучка, само собой, попытаемся – говно, да своё, родное. Только пока до нас весть шла, да пока мы туда дойдём – это дня четыре пройдёт, как его убивать собрались. Он, не отнять, сопляк везучий, но за четыре дня даже эти неумехи заболотные сотней два десятка сопляков на ремни порежут.