Шрифт:
Закладка:
Секретарь правления СХ СССР Д. Суслов. 21 февраля 1958 года».
Кстати, стоит напомнить, что 1932 год и был годом образования Союза художников, Калужнин стал его членом. Выходит, даже формально стаж Василия Павловича как художника должен был отсчитываться от его участия в первой выставке, а это 1916 год.
В 1958 году Калужнину шестьдесят восемь, он старик.
Теперь надежд на выставку не возникает, да и работать он может разве тогда, когда кто-то из знакомых подарит ему акварельные краски и бумагу, — так вспоминал Г. М. Осокин.
В начале шестидесятых лаборант Мухинского училища Мельникова воспринимает нищего по своему виду художника как человека, вышедшего из тюрьмы, «испуганного на всю жизнь», — таким бестелесным и безгласным видится он ей.
«Я чувствовала, он всех боится. — И, понизив голос, прибавит: — Это случалось с теми, кто возвращался оттуда».
В шестьдесят пять лет Калужнин обращается к друзьям молодости с просьбой подтвердить стаж.
Товарищ юности, один из организаторов ОСТа, Соломон Борисович Никритин посылает письмо в.Ленинградское отделение Союза художников:
«Я, художник Никритин С. Б., член Московского союза советских художников, чл. билет 908, знаю Василия Павловича Калужнина с 1914 года и по сей день.
В 1914 году я учился вместе с Василием Павловичем Калужниным в художественной студии Леглана М. Б.
Художник имеет трудовой стаж с 1916 года, когда впервые участвовал в художественной выставке «Свободное искусство» в Москве (среди участников известны К. С. Малевич, В. Е. Татлин, А. И. Кравченко, С. В. Ноаковский и др. — С. Л.).
С 1919 года по 1922 год Калужнин заведует сектором изобразительного искусства губернского отдела наробраза в Твери.
С 1923 года Калужнин — член РАБИСа в Ленинграде, а в 1928—1933 годах произведения Калужнина приобретает Государственная Третьяковская галерея.
В 1938 году Калужнин участвует в оформлении Сельскохозяйственной выставки в Москве. В 1943 и в 1944 годах преподает в художественном училище. В 1950 году Калужнин пишет ряд значительных работ в Мурманске.
Сейчас Василий Павлович Калужнин, очень талантливый художник, автор прекрасных произведений живописи, учитель многих наших художников, в преклонных годах остался без средств к существованию.
Очень хороший художник, отдавший всю свою жизнь на развитие советской живописи, Василий Павлович Калужнин нуждается в заслуженной пенсии, которая могла бы обеспечить его старость.
С. Б. Никритин, член ВКП (б). 1 декабря 1958 года».
Фактически приведенное письмо Никритина почти повторяет другой документ, оказавшийся в «Деле персонального пенсионера республиканского значения», написанный в марте 1956 года.
После уже перечисленных мест работы Калужнина там сказано и такое: «Человек кристальной душевной чистоты и удивительной скромности, Василий Павлович Калужнин сейчас старше шестидесяти пяти лет, очень нуждается, бедствует, так как болезнь глаз не позволяет ему работать в полную необходимую силу. Горячо ходатайствуем о предоставлении ему пенсии — он вполне заслуживает ее.
Художники С. Б. Никритин, член СХ, член КПСС с 1946 г., Ф. Богородский, засл. деятель искусств РСФСР, член-корреспондент Акад. худ. СССР, лауреат Сталинской премии, профессор, член КПСС с 1917 года.
Александр Тышлер, заслуженный деятель искусств Узбекской ССР, член Союза художников.
С. Чуйков, народный художник, член-корреспондент Акад. худ. СССР, лауреат Сталинских премий».
Последнее ходатайство показалось работникам собеса более убедительным, бумагу пришили к делу через два года.
Среди сохранившихся документов Василия Павловича лежало и письмо Марии Павловны Калужниной, родной сестры. В 1966 году, за полгода до смерти брата, она спрашивает:
«...Я все забываю спросить, как у тебя с пенсией, не было ли каких затруднений...»
Василию Павловичу семьдесят шесть лет. «Затруднения» с оформлением кончились. Тридцать один рубль приходят ему, как мы видели, уже более четырех лет...
Фаустова хоронили на Комаровском кладбище январским холодным днем.
О, эта мистическая тайна совпадений — дня рождения и дня смерти — она прикоснулась и к Николаю Николаевичу.
Более семидесяти лет назад, когда в тюремной больнице у политкаторжанки Фаустовой родился мальчик, в тот счастливый день в некоей ненаписанной книге жизни вместе с радостью была помечена и печаль, пророческое извещение о конце...
Он был моим Стариком, моим Мастером, теперь все уходило в небытие.
Вокруг громоздились памятники его многочисленных знакомых писателей. Некоторые камни были излишне помпезными, родственники и после смерти искали эквивалент былого величия. Споры неудовлетворенных честолюбий продолжались и на погосте.
Частенько раньше мы приходили сюда с Фаустовым. Он бывал осторожен, обходил тех, с кем и при жизни не хотел бы встречаться, останавливался около тех, с кем дружил: профессор Наум Берковский, круговец Александр Самохвалов, прекрасный живописец Натан Альтман, Анна Андреевна Ахматова...
Высокий железный крест на могиле вырастал между двух каменных стен. За надгробной плитой каменная скамейка, чуть выше барельеф.
Обман произошел и здесь. Барельеф закрывает окошко, превращавшее две стены в срез тюремной камеры, куда «с передачею» шла Анна Андреевна в страшные годы ареста сына.
На левом крыле креста сидел металлический голубь, это он «гулил» в ее «Реквиеме».
Думал ли Фаустов, что этот великий плач матери будет напечатан?!
———
...Смерть Фаустова показалась удивительной! Ни боли, ни мук. Слабел организм, уходили силы. Душа Фаустова словно бы перетекала в другой мир, в иное состояние, готовилась к последнему космическому путешествию.
Казалось, он засыпал. Закрывал глаза, дыхание становилось поверхностнее, только вглядываясь можно было догадаться, что Фаустов жив.
Дарья Анисимовна держала мужа за руку, и если кто-либо заходил в палату, она с укором переводила взгляд на нарушившего покой человека.
Иногда Дарью Анисимовну подменяла дочь, и она тоже держала Фаустова за руку, но, видимо, держала как-то не так, потому что он это чувствовал и однажды открыл глаза, чтобы убедиться в своей догадке.
Дочь плакала.
Он спросил:
— Почему ты плачешь? — И, не дождавшись ответа, успокоил: — Я хорошо прожил.
Это была предпоследняя его фраза. Последнюю он сказал будто по секрету, это было то, о чем он молчал целую жизнь:
— Я превращаюсь в воду и ухожу в девятнадцатый век...
Калужнин лежал на продавленной койке в огромной больничной палате и молча разглядывал на потолке причудливые разводы ржавчины, следы бесконечных протечек. Ему ничего не хотелось, да и сил уже не было захотеть. Он подумал: смерть — это
