но это меня не удивляло, все дороги, в обычном смысле слова, являются произведениями искусства; не могу также сказать, чтобы в данном случае можно было очень удивляться на избыток проявлений искусства; все это, по-видимому, было сделано, могло быть сделано здесь, с помощью природных «данных» (как они определяются в книгах об устройстве садов-ландшафтов), при незначительной затрате труда и денег. Нет, не количество проявлений искусства, а характер их заставил меня сесть на один из обросших цветами камней и с изумленным восхищением внимательно смотреть, целые полчаса или больше, на эту феерическую аллею. Чем дольше я смотрел, тем более и более для меня становилось очевидным одно: распределением всех этих подробностей заведовал художник, и художник с самым изысканным чувством формы. Приняты были самые тщательные меры, чтобы сохранить должное соответствие между изящным и грациозным, с одной стороны, и живописным с другой, в том истинном смысле слова, как понимают это итальянцы. Здесь было очень мало прямых линий, и не было вовсе длинных линий без перерывов. Одинаковый эффект изгиба или краски повторялся почти везде дважды, но не чаще, с какой бы точки ни смотрел наблюдатель. Везде была различность в однообразии. Это было «образцовое произведение», в котором самый прихотливый взыскательный вкус вряд ли мог бы указать на какой-либо недостаток.

Выйдя на эту дорогу, я повернул направо, и теперь, поднявшись, пошел дальше в том же направлении. Путь был такой змеевидный, что, проходя, я ни разу не мог определить его направления более, чем на два или на три шага. Существенным образом характер его был беспеременным.

Вдруг какое-то журчание мягко проникло в мой слух, и, несколько мгновений спустя, сделав поворот несколько более резкий, чем прежде, я увидел, как раз перед собой, какое-то особенное здание, находившееся у основания небольшой возвышенности. Я ничего не мог ясно рассмотреть, так как вся небольшая долина внизу была захвачена туманом. Теперь, однако, поднялся легкий ветерок, между тем как солнце близилось к закату; и, пока я медлил на вершине склона, туман постепенно рассеивался в отдельные хлопья, и так плыл над всей сценой.

Когда таким образом все совершенно явственно предстало предо мною, постепенно, как я это описываю, здесь, отдельное дерево, там, мерцание воды, и здесь опять, верх домовой трубы, я едва мог отрешиться от мысли, что все это не было одной из тех, искусно созданных, иллюзий, которые носят название «туманных картин».

В то время, однако, когда туман рассеялся совершенно, солнце завершило свой путь, зайдя за небольшие холмы, и потом, как бы сделав легкий поворот к югу, снова предстало круглым шаром, блистая темным багрянцем сквозь расщелину, которая вступала в долину с запада. И внезапно, как бы силою магического мановения руки, вся долина, со всем, что в ней было, сделалась блистательно зримой.

И внезапно… вся долина, со всем, что в ней было, сделалась блистательно зримой

Первый взгляд, который я бросил на возникшую картину, когда солнце, соскользнув, заняло указанное мною положение, произвел на меня очень сильное впечатление, вроде того, как, бывало, еще ребенком, я чувствовал себя взволнованным при заключительной сцене какого-нибудь хорошо устроенного театрального зрелища или мелодрамы. Даже соответственная чудовищность краски была налицо, ибо солнечный свет исходил из расщелины, весь исполненный оранжевых и багряных тонов; а яркая зелень долинной травы более или менее отражалась на всех предметах, от туманной завесы, которая все еще медлила вверху, как будто не желая совсем отойти от сцены, такой чарующе красивой.

Небольшая долина, на которую я, таким образом, смотрел с высоты, из-под свода, сплетенного туманом, не могла простираться более, чем она четыреста ярдов в длину; ширина ее менялась от пятидесяти до полутораста, или, быть может, до двухсот ярдов. Уже всего она была на своем северном краю, как бы открываясь к югу, но без особенно точной правильности. Самая широкая часть ее была в восьмидесяти ярдах от южного края. Возвышенности, окружавшие долину, за исключением тех, что были на севере, строго говоря, не могли называться горами. Здесь обрывистый слой гранита поднимался до высоты в девяносто футов; и, как я упомянул, долина в этом месте была не более пятидесяти футов в длину; но, по мере того как наблюдатель следовал от этого утеса к югу, он видел, направо и налево, скаты, менее высокие, менее обрывистые, и менее скалистые. Словом, все уклонялось и умягчалось по направлению к югу; и, тем не менее, вся долина была опоясана возвышенностями, более или менее значительными, за исключением двух пунктов. Об одном из них я уже говорил. Он находился довольно далеко на северо-западе, и был там, где солнце, завершая свой путь, как я это описал, зашло в горный полукруг, проходя через четко иссеченную природную расщелину в гранитной массе; эта трещина, насколько глаз мог ее проследить, в самом широком месте простиралась на десять ярдов. Как некое природное шоссе, она, по-видимому, вела все выше, выше, в уединения неисследованных гор и лесов. Другой открытый пункт был прямо на южном конце долины, здесь, вообще, скаты представляли из себя ничто иное, как легкие уклоны, простирающиеся от востока к западу приблизительно на полтораста ярдов. В середине этого пространства было некоторое понижение почвы, в уровень с дном долины. Что касается растительности, также как и всего другого, сцена умягчалась и уклонялась к югу. К северу, на скалистом обрыве, в нескольких шагах от края пропасти, высились пышные стволы многочисленных орешников, черных ореховых деревьев, и каштанов, там и сям перемешанных с дубом; развесистые боковые ветви черных ореховых деревьев простирались далеко над краем утеса. Следуя по направлению к западу, наблюдатель видел сначала тот же самый разряд деревьев, только они были все менее и менее высокими, и во вкусе Сальватора*; затем он замечал нечто более нежное – вяз, за ним сассафрас*, и локустовое дерево* – за этими опять нечто более мягкое – липу, катальпу* и клен – и за этими опять еще более изящные и еще более скромные разновидности. Южный склон весь был покрыт лишь дикими кустарниками, и только там и сям виднелись серебристая ива или белый тополь. В глубине самой долины (не нужно забывать, что растительность, до сих пор упомянутая, была только на утесах или склонах холмов) виднелись три отдельные дерева. Одно – вяз больших размеров и изысканной формы; он стоял стражем над южным входом в долину. Другое – орешник гораздо более развесистый, чем вяз, и вообще дерево гораздо более изящное, хотя оба были