— Ты чего, из «Победы», что ли?

— С Назаровской, — охотно отзывается собеседница. — А родом-то с Ортемьева. Меня мама во мху на болоте родила. По клюкву-то утащилась одна, а домой — на тебе, обе-две! — Старушка рассмеялась, а Пашка даже подвинулся ближе:

— Во дают! Нет, сурьезно?

— Я те говорю. В те поры Моховушкой меня и прозвали. А фамиль Кукина. По дедушку. Такой был водохлеб чаепитьевич, мало и хлеба кушал.

— А вино?

— В рот не брал до самой смерти.

— Ну, этому я ни в жизнь не поверю.

— Да что ты, бес малохольный, я разве вру?

— Врешь! — убежденно сказал Пашка. Отодвинувшись на прежнее место, он поднял воротник и закрыл глаза с новым намерением подремать.

На вокзале опять тишина. Но вскоре Пашка, словно чего-то вспомнив, оживленно высовывается из воротника:

— А замужем-то бывала?

— Нет, ясной день, не выхаживала.

— Ну и здря! — Он опять прячет нос в воротник.

Слышно, как за стеной, у дежурного, долго звенит звонок, как дежурный не очень официально переговаривается с соседней станцией. Снова проходит теперь уже груженый и потому менее шумный товарняк.

— Семьдесят уж годов на белом свете живу.

— Дак чего одна-то делала столько годов?

— А всю жизнь только пела да плакала! Ясной день, а и с детками вон живут, тоже маются. Серафиму-то знаешь, ортемьевскую?

— Ну.

— Дак зять-то в крещенский мороз двери в избе отворил. «Вот, — говорит, — пока не уйдешь, никому не дам затворить». А и у сына хорошего мало. Невестка ругмя ругает. Больно уж много теперешним бабам власти дадено.

— Это точно.

— А мужики-ти?

— Ну а чего — мужики, чего — мужики! Я вот свою тещу знаешь как уважаю!

— Хороший мужик.

— …ставлю выше жены.

— Ладно, ясной день, ладно и делаешь. Дак вот Серафима-то нонче летом ко мне и пришла. На печь-то закарабкалась. Полежала до паужны да и спрашивает: «Я, Марьюшка, постону?» Я говорю: «Стони, матушка, стони. Как тебе надо, так и стони». Да и постонала всего ничего.

— Умерла?

— Пошто умерла, ушла по ягоды.

— Хм… Вот труперда!

Разговор снова надолго затих. Маша Моховушка решила подзакусить и развязала кошелку. Достала крашенное луковой кожурой яичко, хлебца и соль, завязанную в кончик платка.

— Ну а уж кренделей-то, — говорит, — я там поела. Пока в городу-то жила. Поспи, ясной день, поспи.

Пашка не отзывается из своего высокого воротника. Но старушка продолжает рассказывать:

— А я ночью-то севодни не могла зауснуть, под утро уж зауснула-то. Чую сквозь дрему-то, второй раз алектор пропел.

— Кто, кто? — очнулся Пашка.

— Петух, говорю!

— Ну это… радио, что ли?

— Пошто радиво!

— Да кто пропел-то?

— Да петух.

— А говоришь, электро.

— Я и говорю, что петух.

— Ну?

— Чего, батюшка, ну?

— Да это… кто пропел-то?

— Да петух.

— А ну тебя!.. — Дашка в сердцах отмахнулся: он подумал, что старушка, «это самое», начинает выживать из ума, и решил отступиться. Да и вообще он не очень доверял женщинам. Прошло минут пять. Пашка встал, молча походил. Сел — нога на ногу.

— «Прынц и нищий» читала?

— Чево?

Пашка безнадежно махнул рукой. И вновь стало тихо. На этом маленьком зимнем вокзальчике.

ДИАЛОГ

Часов в одиннадцать в воскресенье в городском парке совсем тихо. Никого нет, лишь одна парочка присела на скамью за кустами акаций да какая-то бабушка в ситцевой горошками кофте сидит около танцплощадки.

Другая старуха с суровым видом, седая и толстая, открывает свои «аттракционы» — качели и колесо обозрения. Но покамест ни качаться, ни кататься на колесе доброхотов нет, и старухам хочется поговорить. Понемногу они сближаются, усаживаются:

— Чем врозь-то сидеть…

Перекинувшись двумя-тремя словами, бабки оживляются все больше и больше: от ревматизма и бессонницы разговор переходит к свежим помидорам, от помидоров к невесткам, потом к зятьям и деткам.

— Сама-то ты здешняя? — спрашивает хозяйка аттракционов.

— Нет, милая, не здешняя, из деревни бывала, — говорит бабушка в гороховой кофте.

— А я тут живу всю жизнь. Пенсия да поработаю сколько. Вот и живу, на деток-то не надеюсь.

— И надия на их худая.

— Не любят старух-то, не думают, что и сами такие будут.

— Как не будут, знамо будут. Вот и у меня тоже два сына да и дочка — стали звать, приезжай насовсем, да и только.

— Сами приписали-то?

— Сами. А я еще и коров держать дюжа была. Нет, зовут и зовут. Ну, я и срядилась ехать, дом-то в деревне продала за восемь тысяч старыми. А сусед мне и говорит: «Деньги-то ты им не отдавай: поди знай, долго ли там наживешь, копейка тебе пригодится». Ну, приехала к Митьке…

— К сыну?

— К сыну, милая. Встретили: «Ой, мамушка, приехала! Продала дом-то?» — «Продала, — говорю, — батюшко, да вот деньги-то потеряла дорогой». — «Дак вот, — говорят, — мама, у нас и жить-то негде, сама видишь. Иди лучше к Ваньке-то». Я ночь ночевала, пошла к Ваньке. Эти тоже рады: «Ой, мама приехала, ой, мама приехала!» — «Вот, — говорю, — ребятушки, приехать-то приехала, да пустая деньги-то за дом потеряла дорогой». Ночевала опять ночь, а они и говорят: «Мама, у нас и спать тебе будет негде». — «Да, ладно, — говорю, — я уж и на полу». — «Ну, — говорят, — на полу, а как ходить-то через тебя? Иди к Маньке-то, у ее и комната большая». Это к дочке-то. Я к Маньке перебралась, эта тоже: «Ой, мамушка, дорогая, приехала. Иди, Вова, зови с улицы папу, станем обедать. Скажи: бабушка приехала». Зять на улице костяшками брякает. Пришел, вот я и говорю: «Миленькие, дом продала, а деньги-то потеряла. Видно, в поезде вытащили. Вот, — говорю, — беда-то моя». — «Ну, — зять говорит, — это не беда,