или ферзь не ходит ходом офицера или слона; но в таком случае действует она только как солдат, поражающий неприятеля. Но не вперед только, а во все стороны.

Карты у алеутов не в употреблении, впрочем, оттого, что нет возможности достать их; но иногда случается видеть играющих и в карты, но всегда не иначе, как в марьяж и в дурачки.

Мяч и городки также входят в употребление между молодыми алеутами, впрочем, кажется, еще только в главном селении.

Здесь хотя и не совсем кстати, но я расскажу об одном действии прежних алеутов-мужчин, которое было не то что обычай или шаманство, а как бы какое-то представление или игра, которую они употребляли как сильнейшее средство для удержания жен своих в послушании и верности и для научения дочерей своих добродетели, им свойственной. Действие это может служить доказательством тому, как легко заставить людей непросвещенных, т. е. не имеющих истинной веры, верить всему, что угодно; — и как искусно и твердо умеют дикари поддерживать свое суеверие и хранить тайны оного. Вероятно такими же путями вошли в мир и многие языческие обряды, бывшие вначале также нечто вроде подобных представлений, игр и проч. и которые со временем усвоились, укоренились и приняли вид истины, таинственности и знаменательности.

Действие это называлось (выражение на местном наречии), т. е. являются дьяволы; и тайна его известна была одним только взрослым мужчинам, которые, под странною угрозою смерти, хранили ее верно и не смели открывать ни жене, ни матери, ни милой любовнице; иначе, не только никакое родство не могло спасти предателя от поносной смерти, но даже отец сына и сын отца мог и должен был убить безнаказанно, если узнает, что тот передает эту тайну женщинам. Посвящение в это таинство молодых мужчин было не иначе как тогда, когда они придут в совершенный возраст, и делалось или чрез дядю или чрез отца. Алеуты так крепко хранили тайну этого действия, что до самого просвещения алеутов христианством ни одна женщина не знала о нем; с принятием христианства, оставя все противное и неприличное оному, открыли и тайну своего действия — явления диаволов.

Действие это происходило следующим образом: когда алеуты вздумают или увидят надобность сделать такое представление, то заблаговременно распределяют всем и каждому свои роли и свое место действия и проч. и поутру, в день самого представления, одна часть мужчин, долженствующая представлять диаволов, уезжает из селения на два дня, или более, под видом промысла зверей; а другие, остающиеся дома, когда наступит поздний вечер, вдруг, как будто в каком-то испуге, начинают прислушиваться или представляют, что они будто что-то предчувствуют худое и тем наводят страх на женщин, которых отнюдь не выпускают на улицу, будто бы из опасения. Спустя несколько времени после первого действия испуга, слышен бывает глухой необыкновенный шум, происходящий на улице; тогда мужчины избирают из среды своей храбреца и посылают на улицу посмотреть, что там такое. Тот едва успеет выйти, как в ту же минуту вбегает назад, в величайшем страхе и ужасе, и говорит: скоро явятся дьяволы. Со словом его, в ту же минуту, на улице, со всех сторон, начинается страшный стук и шум, так что кажется, что юрта хочет рассыпаться в прах — и с тем вместе необыкновенный рев и крик отвратительным и неизвестным голосом; тогда все находящиеся в доме мужчины встают в оборонительное положение и говорят друг другу: держись, крепись, не давайтесь. После того вдруг видят, что кто-то страшный необыкновенного роста, вышиною до самой высокой части потолка, с ужасным свистом и ревом, спускается в юрту в одно из отверстий, служащих вместо окна и дымной трубы. Страшилище это есть не что иное, как человек, нарядившийся в травяную огромную чучелу, похожую на уродливого человека. Тогда мужчины кричат: скорее гасите огни; и как скоро сделается темно, то в юрте и вне оной начинается ужасный стук, вой, свист, крик; один из находящихся в юрте, командует: боритесь, бейтесь, выгоняйте; и со словом его, стук и крик увеличиваются, и поднимаются странный скрип, писк, ломка и, словом, слышны всевозможные звуки. Такая кутерьма продолжается несколько времени; и потом будто бы мужчины одолеют чертей и выгонят их вон, и за ними выходят сами с таким шумом и криком, которые потом мало-помалу затихают, и наконец, замолкает все. После того изгонители чертей входят в юрту и велят засветить огня; и когда осветится юрта, то начинают свидетельствовать, все ли живы и целы из мужчин; и обыкновенно всегда не находят кого-нибудь одного. Тогда кричат: давайте скорее женщину на жертву и на выкуп утащенного. И с этим словом схватывают какую-нибудь женщину, уже прежде для того назначенную, и не давая ей пикнуть, вытаскивают ее на улицу, почти полумертвую. По прошествии некоторого времени приносят утащенного чертями мужчину, будто бы совсем мертвого, и приводясь женщину обратно с честью. И тотчас приступают к оживлению мертвого; для этого бьюсь его надутым пузырем, приговаривая: вставай, ты теперь у нас. И мнимый мертвец мало-помалу оживает и наконец, становится совсем жив и здоров; тогда родственники его дарят ту женщину, которая собою избавила его из рук чертей; и — тем оканчивается все их представление. Чрез несколько дней возвращаются уехавшие мужчины на промысел; и им рассказывают о случившемся в их отсутствие явлении чертей; и те слушают с необыкновенным вниманием и ужасом. И легковерные алеутки от души верили, что все это было точное нашествие чертей.

Говорят, надобно было удивляться тому, как алеуты умели выдерживать себя в принятых ими ролях в представлении этой игрушки; не только никто не подает ни малейшего вида к подозрению обмана; но на всех лицах видны были точно те выражения, каких требовало представление.

XVIII. Взгляд на нынешнее просвещение алеутов

После всего того, что сказано об алеутах, следует обратить внимание вообще на нынешнее их просвещение или образованность.

Но чтобы сказать об этом сколько можно удовлетворительнее, надобно прежде определить, что разуметь в алеутах под словом просвещение[136].

Под именем просвещения я здесь буду разуметь перемену или переход из их прежнего, так называемого, дикого состояния, в нынешнее, подходящее к нашему — европейскому.

Не только странно, но даже смешно кажется делать ныне вопросы: должно ли просвещать дикарей? И полезно ли для них просвещение? Но, как это ни кажется странным, просветители должны делать себе такие, вопросы для того, чтобы не забывать, в чем должно состоять просвещение и просвещение не одностороннее, не поверхностное, но прочное, благодетельное,