Ленин – не вождь масс. Ленин – до 1917 года – политический интриган, вожак крохотной (накануне Февральской революции – 20 тысяч) и до поры до времени никому не нужной партии экстремистов, главарь клана.

Величия революционного порыва 1917 года он не понял. Более того, он этот порыв подавил. Все формы самоорганизации и самоуправления трудового народа – от профсоюзов до, собственно, советов – он уничтожил, а их пустые, мертвые структуры подчинил своей партии. Он не мог терпеть своеволия, неподконтрольности (даже личной), не говоря уже о социальных экспериментах «масс». Махновщина его нервировала и раздражала так же, как меньшевистские профсоюзы, эсеровские крестьянские кооперативы и совсем уже безобидные толстовские сообщества.

Мозговик, сухарь, вполне вероятно, что – сифилитик с Маnia Grandiosa и уж во всяком случае – азартный политический игрок с хваткой бульдога, – в 1917 году он не раздумывая вступает в сделку с германскими властями, чтобы только попасть в Россию, где (чутье) разыгрываются крупнейшие политические ставки. Волею случая он попадает в восторженный Петроград, где любой человек с красным бантом – «свой», «братишка». Его ставят на броневик. Никто не знает этого человека. Никто не знает, что он – провокатор. Почти никто не понимает, о чем он кричит, да большинство и не слушает. Но все аплодируют. С крыши броневика он впервые увидел массы, толпу. Он понял, что толпа управляема, а значит, ею можно воспользоваться, как дубиной, в борьбе против главных соперников по революции. Он начинает, как гранаты, швырять в «массы» лозунги, обещая все: землю, волю, мир. Месть («превращение войны империалистической в войну гражданскую»). Наживу («экспроприация экспроприаторов»). Ему все равно, чем это обернется. Ему нужны штыки, чтобы захватить власть. Он был уверен, что все очень просто: надо только взять Зимний, обставить на съезде Советов меньшевиков и эсеров, не пустить их в правительство, провалить Учредительное собрание… До поры до времени ему все удается. Он ликует. Он был убежден, что знает, как управлять Историей, и умеет ею управлять.

И вдруг немцы предъявляют ему счет – Брестский мир. Он пугается, подписывает, отдает все, что просят. Начинается голод. Он велит «экспроприировать» собственный народ. Растет недовольство: бунты, митинги, резолюции… На пике этого недовольства летом 1918 года вспыхивает Гражданская война. На Украине – помимо большевиков – поднимается восстание против оккупантов. «Массы» приходят в движение. История больше не повинуется ему, разваливается, как гармонь в руках у пьяного гармониста, рвется из рук. Крестьяне требуют земли и воли, как было обещано. Волнуются, как море. Он требует усмирить, настаивает на самых крутых мерах, не понимая, что тем самым гонит свою партию, чуть-чуть хлебнувшую живого воздуха 1917 года, прямиком к робеспьеровской гильотине, что в войне с народом партия победит – но сама омертвеет, превратится в гигантский механизм уничтожения…

Впрочем, это известно.

Поражает другое – невероятная энергия и изобретательность в борьбе за власть и совершенное идейное бесплодие после захвата ее. Все конструктивные идеи заимствованы – от строительства регулярной армии и плана электрификации России до «озарения» о кооперации.

Поражает огромное количество писем, записочек, указулечек с требованием применить к тем-то и тем-то самые суровые меры наказания. Незнание России. Удивительная вездесущность – стремление участвовать и лично руководить буквально всем, от всемирного большевистского Интернационала до брошюровки книг. Холодность сердца, удручающая эмоциональная скудость (сфера эмоций целиком детерминирована политикой). Плюс отсутствие каких бы то ни было проявлений сексуальности – в чем видится что-то воистину мертвенное. Плюс расчетливая, бесстрастная жестокость не только по отношению к врагам (даже и поверженным), но и ко вчерашним попутчикам и товарищам. Изощренное, мастерское умение облить грязью, унизить оппонента, припечатать его политическим ярлыком…

Говорят, к концу жизни Ленин многое понял и ужаснулся.

Это не так. Пролистайте позднего Ленина, и вы увидите все то же. Он по-прежнему убежден в ценности монолитной истины, высказываемой от лица партии, уверен, что все чудовищные образования военно-бюрократической империи являются лишь частными недостатками, которые можно исправить (сократить, реорганизовать), что можно все объять, и понять, и направить, учесть каждую пуговицу в государстве, вдохнуть жизнь в анемичную экономику («соревнование»), а в качестве уступки «мелкобуржуазной стихии» допустить то, о чем столько лет говорили и писали уничтоженные им народники, – кооперацию и рынок, – а значит, чуть более широкую, чем при военном режиме, степень свободы – нэп. А ужасало его другое: крысиная грызня учеников и собственноручных выкормышей, атмосфера лютой ненависти в партии, смутное, но верное ощущение отлученности от дел, поднадзорности, окружающей неискренности, обмана, угодничества, двурушничества.

Он так и не понял, что сам стал творцом всего этого. Что история – загадочна и мистична, что, осмелившись управлять ею, рискуешь угодить в одну из ее бесчисленных ловушек и очутиться совсем не в том месте, куда намечал приехать. Что она жестоко мстит всем: и «массам», и «вождям», – мстит за самонадеянность и за легковерие, мстит за жестокость и за ложь, за искушение переломать ребра всем несогласным и за робость жизни по вере «плетью обуха не перешибешь». В России XX века в понимании истории был один антипод Ленину – царь-фаталист Николай II. Фатализм Николая странным образом связан с волюнтаризмом Ленина. Николай попустил – Ильич воспользовался. Николай позволил французам и англичанам спихнуть Россию в мировую войну – Ильич превратил ее в апокалипсис гражданской резни, в самоубийство нации.

Николай II сполна рассчитался за свои вины перед страной. Ленину тоже будут искать оправдания. Но не знаю, кто сможет оправдать его.

К сожалению, закончив книгу, я убедился, что весьма мало приблизился к разгадке главной тайны революции – почему победили большевики. Только сплоченностью их, только жестокостью, только принципиальной беспринципностью это объяснить невозможно. Равно как и бесчисленными ошибками их врагов. Равно как и германскими миллионами.

Эта книга – о стихийном сопротивлении большевизму. Оно было неистовым. Оно было массовым. Но если бы мы увидели только эту сторону революции, получилась бы лживая картина. Была и массовая поддержка большевиков. Они действительно смогли подмять под себя, загипнотизировать большую часть городских рабочих. За ними пошла значительная часть интеллигенции. Более того – военные. Им удалось расколоть, расслоить по волоскам и поджечь даже такой непонятный, чуждый для них материал, как крестьянство.

Как? Почему? Непонятно.

Есть несколько соображений на этот счет. Первое связано с мистикой тоталитарных режимов, с притягательностью тоталитаризма. Большевики пропустили страну через зверские испытания. На первое место обычно ставят террор. Но, наверно, вернее будет поставить на первое место голод. Тиф. Общий результат: многолетний страх смерти. Ко всему этому большевики причастны непосредственно, но со временем все бедствия войны стали восприниматься как стихийные силы, а большевики – как организующее начало, как избавители от голода и эпидемий, ужасов войны.

Вновь невольно вспоминается Великий Инквизитор Достоевского: «Кончится тем, что понесут свою свободу к ногам нашим и скажут: “Лучше поработите нас, но накормите нас…” Они будут дивиться на нас и будут считать нас за богов за то, что мы, став во главе их, согласились быть свободными и над ними господствовать – так ужасно им станет под конец быть свободными!»

В словах Великого Инквизитора заключено пророчество несказанной глубины: правда о невыносимости свободы. О том, что для большинства людей она – непосильное бремя. Чтобы выносить его, нужна большая духовная сила. Махно пытался ставить на силу человека – и проиграл. А большевики ставили на слабость – выиграли. Здесь мы подходим к другой теме, гораздо более широкой, – теме общего кризиса современной культуры. Большевизм XX века – одно из самых ярких проявлений этого кризиса. Весьма показательно то, что, начавшись как движение за освобождение трудящихся, революционное движение в России в конце концов породило партию большевиков, которая установила один из самых удивительных по несвободе режимов и утвердила миропонимание, полностью противоположное мятежному, романтическому духу революционеров добольшевистской эры. Более того – она их физически истребила. В этом заключена какая-то мистика.

Удивительно, что «просвещенная» интеллигенция все-таки легче приняла большевизм, чем «темное» крестьянство. Впрочем, если поразмыслить, удивительного тут ничего нет: интеллигенция более всех других классов зависит от власти, крестьянство же наиболее независимо от нее. Поэтому