приняла, – это «уничтожение в любом месте каждой силы, которая может сепаратно, тайно и по собственному выбору нарушить мир в мире». Сила, которая до тех пор направляла судьбы германского народа, теперь была причислена к таковым. Германский народ мог это изменить, и не могло быть никакого мира, пока этой перемены не будет. Получалось, что мир по большей части зависел от точности и адекватности заверений, данных по этому фундаментальному пункту. Третья нота была еще проще и яснее. Единственной формой перемирия, приемлемой для союзников, была та, которая исключала любое возобновление военных действий. И если это будет так и немцы теперь заявляли, что в их системе государственного управления проводятся перемены, рассчитанные на длительную перспективу и имеющие большое будущее, какая может быть дана гарантия, что перемены будут постоянными, а новое правительство – эффективным?

«Очевидно, что германский народ не имеет средств влияния, чтобы заставить военное командование империи уступить народной воле. Власть короля Пруссии, контролирующего политику империи, до сих пор несомненна. Инициатива остается у тех, кто и ранее был хозяином Германии… Народы мира не хотят и не могут верить слову тех, кто ранее осуществлял политику Германии… Если правительство Соединенных Штатов должно иметь дело с военным властями и монархами-автократами Германии сейчас или если есть вероятность общения с ними позже… оно должно требовать не мирных переговоров, а капитуляции».

Примерно в это время князь Эрнст Гогенлоэ писал из Швейцарии Максу Баденскому, что Вильгельм «считается воплощением всех реальных и вымышленных жестокостей этой войны и самым упорным противником любых ограничений императорской власти». Картину, хотя и неверную, нельзя было назвать несправедливой. «Есть только один человек, хозяин этой империи, и другого я не потерплю». «Баланс сил в Европе – это я, поскольку германская конституция оставляет решения, касающиеся внешней политики, мне». «Ясно, что Грей понятия не имеет, кто на самом деле здесь правит и что хозяин – это я». Между тем, каким бы ни было несогласие Вильгельма с военными и крайне правыми во время войны, он никогда не делал это несогласие явным. Более года рейхстаг, по-видимому, был готов к конституционной реформе и компромиссному миру, но оказался бессильным. Вильгельм его не поддержал. Возможно, вину за то положение, в котором оказалась Германия, можно возложить не только и не столько на кайзера, сколько на многих других личностей, – но высокий ранг имеет не только привилегии, но и ответственность. Повышенное внимание союзников к имперскому символу имело смысл, поскольку император (и, в еще большей степени, король Пруссии) был настолько значимой и неотъемлемой частью имперского истеблишмента, что его исчезновение стало бы знаком ликвидации могущества старого правящего класса.

Да и союзники не без оснований отнеслись с подозрением к подлинности германской конверсии. На самом деле Макс Баденский в этот период играл роль честного человека, движимого заботой об интересах общества. Только его рождение и многочисленные свидетельства, касающиеся его взглядов, не позволяют немедленно идентифицировать его как неутомимого борца за свободу народа. В это самое время французская газета опубликовала письмо, в котором десятью месяцами ранее Макс Баденский презрительно отзывался о бессильном парламентаризме и демократических слоганах и описал мирную резолюцию 1917 года как «уродливый отпрыск страха и берлинской летней жары». Вице-президенты были те же, что при Бертлинге, военный министр был генералом. Попытки людей вроде Эрцбергера (министр в кабинете Макса) примирить мирную резолюцию с урегулированием, наподобие брест-литовского, серьезно отразились на германской репутации честности и добросовестности. И, подозревая, что запрос о перемирии может быть просто уловкой для обеспечения передышки, союзники некомфортно близко подошли к пониманию менталитета Верховного командования.

Прочитав вторую американскую ноту, Вильгельм сразу понял, что она означает. «Лицемер Вильсон наконец сбросил маску. Его цель – свалить мой дом, уничтожить монархию». Дона возмущалась «наглостью заморского выскочки, который посмел унизить монарший дом с вековой историей служения народу и стране». Кайзер заявил баварскому послу, что знал многих людей, желавших его ухода, но «потомок Фридриха Великого не отречется». Он с презрением говорил о царе, который с готовностью отказался от трона. И хотя все больше и больше ответственных людей в Германии приходили к выводу, что отречение неизбежно, группы людей, делавших его неизбежным, все еще отказывались его рассматривать. Консервативная газета написала, что союзникам, скорее всего, не чужды глубины предательства, если они ожидают, что народ «покинет династию, которая была творцом его величия на протяжении всей долгой и славной истории». Многие утверждали, что, если кайзер уйдет, армия развалится. Людендорф к этому времени успокоился, перестал бояться внезапной катастрофы и заговорил о возобновлении наступления весной. Истинная сущность того, что он принес своему монарху и своей армии, начала доходить до него, и он в ужасе отшатнулся от перспективы капитуляции. Третья американская нота подвигла Верховное командование на отрицание того факта, что оно когда-либо вело речь о немедленном перемирии, хотя предусмотрительный Макс Баденский зафиксировал это требование на бумаге. Недовольное этой доказуемой неправдой, Верховное командование разослало всем армейским командирам телеграмму, описывающую предлагаемые условия как «неприемлемые для нас, солдат» и предписывающую «сопротивляться всеми имеющимися средствами». До того, как телеграмму удалось перехватить, один из независимых социалистов, который случайно оказался телеграфистом, сумел переправить ее своим лидерам в Берлине.

Конституционный закон, передающий вооруженные силы под командование министрам, как раз обсуждался в рейхстаге, так что действо Верховного командования стало открытым вызовом новой системе и тем самым поводом, который, если попытаться его замять, убедит союзников, что новое правительство не обладает реальной властью, на которую претендует. Принц Макс отправился прямо к кайзеру и сообщил ему, что, если Людендорф не будет уволен, весь кабинет подаст в отставку. Оружие, которое Верховное командование использовало, чтобы свалить Бетмана, Валентини и Кюльмана, теперь обернулось против самих военных. Ведь именно теперь, открыто признав свои неудачи, они стали расходным материалом. Вильгельм писал: «Много недель я трудился не покладая рук, чтобы сплотить все группы людей в единый фронт. И теперь вся конструкция вот-вот рухнет. И все же так не должно быть – чтобы подобный манифест появился без нашего – моего и канцлера – ведома. И я не вижу другого выхода, кроме как согласиться с требованием канцлера».

26 октября Гинденбург и Людендорф были вызваны к Вильгельму в Берлин, и тот говорил с ним в таких выражениях, что генерал сразу предложил отставку, которая была немедленно принята. А отставка Гинденбурга принята не была. Макс опасался, что его уход станет последним ударом по армейской морали. «Операция закончена, – сказал кайзер. – Я разделил сиамских близнецов». Новым генерал – квартирмейстером стал Тренер, который в свое время изрядно польстил Вильгельму, держа его в курсе